Горькая любовь

Мы выбрали ковбойский фильм. Витторио давно признался мне, что не любит фильмы, в которых без конца дерутся и стреляют. Сейчас он захотел посмотреть именно такой фильм, решив, очевидно, что приключения на экране отвлекут меня, помогут забыться. Но когда в зале погас свет и Том Микс принялся расправляться с многочисленными врагами, Витторио сам увлекся похождениями героя. В самые напряженные моменты он крепко хватал меня за локоть и сразу отдергивал руку, словно напуганный моим оцепенением.

Выйдя из кино, я купил пирожных.

— И для мамы тоже! — вырвалось у Витторио.

— Конечно, и для мамы. Ведь это — твой праздник, верно?

— Зачем так много? — запротестовал Витторио, когда увидел, что я попросил шесть пирожных: по два для него и Ренаты и еще два для возможного гостя.

Размахивая коробкой, словно кадилом, Витторио неохотно направился к дому... Внезапно он остановился, вернулся назад и, не говоря ни слова, крепко меня обнял и поцеловал.

16.

Я решил исчезнуть. Теперь я испуганно вздрагивал, когда звонил телефон, и знаком показывал продавцу или продавщице: «Скажите, что меня нет в магазине». Если же я был один, я изменял голос, чтобы ни Рената, ни Витторио меня по телефону не узнали. А если Витторио приходил в магазин, я притворялся, будто очень занят. Сбрасывал вниз с книжных полок горы книг, словно я что-то искал и не находил. А сам изо всех сил крепился, чтобы ничего не спрашивать ни о его жизни, ни о Ренате. Стоя на лестнице, молчал, пока он что-нибудь рассказывал и чихал в облаке пыли, вздымавшемся от сброшенных мною книг. В конце концов он, обидевшись, уходил.

— Это старинные книги? — спросил он однажды.

— Старинные, старинные, — резко ответил я.

— И ты так вот их бросаешь?

— Тот, кто учил меня профессии букиниста, объяснил мне, что книги — обычный товар. Для меня что мешок картошки, что книги — разницы никакой. — Я всячески разжигал себя и отыгрывался на книгах, которые яростно кидал на пол.

— Когда же снова увидимся? — спросил Витторио, стоя в дверях и не замечая, что зазвонил сигнальный электрический звонок.

— Входи или захлопни дверь, — сказал я, раздраженный этой металлической трелью.

— Ох, извини! — смутился Витторио и сразу ушел.

Было это в марте, и до самого октября он больше не появлялся. Теперь воспоминание о Ренате потускнело — оно мгновенно оживало с приходом Витторио, — и я во вновь обретенном иллюзорном спокойствии решил, что излечился от страсти.

Но однажды в субботу, когда я и думать обо всем этом позабыл, я услышал в телефонной трубке голос Витторио.

— Что ты делаешь завтра? — спросил он так, точно мы расстались только вчера.

Застигнутый врасплох, я не нашел ничего лучшего, как задать дурацкий вопрос:

— А что за день завтра? — Хотя прекрасно знал, что это за день.

— Что у тебя стало с памятью? Забыл, что завтра — воскресенье. И поздравить меня не хочешь?

— Верно, прости, пожалуйста.

— Так ты меня поздравляешь или не поздравляешь? — настаивал Витторио. Я чувствовал, что рядом с ним стоит Рената.

— Конечно, желаю тебе счастья, — сказал я, глядя на цифру «29» в настенном календаре.

— Значит, мы проведем этот день, как и раньше, вместе?

— Послушай, Витторио, не обижайся, но я не тот, что прежде. Я устал, и у меня большие неприятности.

— У меня тоже, — мрачно сказал он.

— Что случилось, говори?!

— Ничего особенного. Если увидимся, расскажу.

— Раз уж начал, рассказывай все сейчас же.

— Так мы увидимся? — настойчиво повторил он. — Когда увидимся, я тебе все и расскажу.

17.

Мы встретились. Витторио начал разговор издалека, первым делом сообщил, что наконец-то получил лицейский диплом, и добавил, что по этому случаю, а также по случаю своего восемнадцатилетия он решил, как и в прежние годы, провести этот день со мной. Мы стояли у парапета виллы Медичи и смотрели на машины, взбиравшиеся по крутому подъему Сан-Себастианелло, форсируя до предела режим моторов. Вот и наш разговор стоил нам невероятного напряжения.

— Очень рад за тебя, молодец. Я всегда знал, что ты выдержишь, — рассеянно сказал я.

— Твоя заслуга, только твоя! А все остальные — вспомни, чего они только не делали, чтобы меня обескуражить.

Витторио намекал на давнее неверие в его силы тех, о ком я хотел забыть, поэтому я холодно сказал:

— Ты выстоял. Это — главное. Стоит ли копаться в прошлом, вспоминать, кто в тебя верил, а кто нет. Ты не забыл, что я тебе говорил много лет назад? Человек крепнет в тяжких испытаниях. И чем труднее испытания, тем мужественнее человек, сумевший их выдержать.

— Я записал твои слова в тетрадь по итальянскому. Учитель однажды увидел и стал допытываться, откуда я списал это изречение. Я назвал твое имя.

— И зря сделал. Изречение не мое. Не знаю уж, где я его вычитал. Но ты наверняка отыщешь его в одной из книг.

— Почему ты всегда любишь себя принижать? — спросил Витторио.

— Конфуций говорил: «Не взбирайся слишком высоко, если не хочешь упасть со слишком большой высоты». Но мое любимое изречение другое. Вот оно: «Не моли богов сделать тебя таким, каким ты никогда стать не сможешь».

— Это тоже прекрасные изречения, подожди, я их запишу.

Я остановил его:

— Ты и их рано или поздно найдешь в какой-нибудь книге по истории. Скажи лучше, чего мы тут стоим как истуканы?

Витторио притворился, будто обдумывает, что бы нам такое сделать.

— Давай сходим куда-нибудь пообедаем? А потом — сразу же на футбол, — радостно закричал он.

— Значит, ты заранее продумал программу?

— Да, но на этот раз плачу я. Ладно?.. Мне нужно рассеяться, — задумчиво добавил он, глядя вдаль, словно в лабиринте лоджий и гребней крыш он увидел свой балкон на виа Рипетта. Потом другим, почти шутливым тоном: — Знаешь, сегодня играют «Рома» — «Проверчелли». Хорошая команда — «Проверчелли». Говорят, в ней много молодых игроков. — И еще более наигранно-весело: — Кстати, как их надо называть? Верчеллани, верчеллини или верчеллези?

В ответ я молча улыбнулся, понимая, как трудно ему не говорить о том, что его гнетет.

18.

Во время обеда и потом на матче я заметил по движению губ, что Витторио хочет поделиться со мной своей бедой, но никак не решается. Лишь в перерыве, увидев, как я рассматриваю женщин, сидящих на ступеньках, он заметил:

— Странно, ты всегда заглядываешься на женщин одного типа.

Это было правдой — я всегда заглядывался на женщин, чем-то напоминавших мне Ренату. Но я не признался.

— Вовсе нет, я наблюдал, с каким интересом женщины смотрят на тебя. Ты им явно нравишься.

Он посмотрел вокруг и отрезал:

— Мне тут ни одна не нравится.

Весь второй тайм он не промолвил ни слова. Лишь когда мы, смешавшись с толпой, вышли со стадиона, Витторио сказал:

— Ты меня не спросил о ней.

— Да, как она поживает? — притворился я, будто лишь сейчас вспомнил о Ренате.

— Хорошо. Так хорошо, что сегодня обвенчалась.

Я ощущал на себе его немигающий взгляд и шел покачиваясь, словно слепой. Витторио взял меня под руку.

— Не думай больше об этом, — шепнул он.

— А кто думает? — ответил я с застывшей улыбкой.

— Ты ее любил? Теперь можешь мне сказать. Ведь мне уже восемнадцать!

— Да, любил и никогда не скрывал этого от тебя.

— Значит, со мной ты гулял лишь из-за нее?

— Отчасти да. Но это не совсем так. Как бы тебе объяснить? Ну, в какой-то момент мне захотелось быть тебе вместо отца.

Витторио толкнул меня локтем и снова крепко сжал мою руку.

— Отца, скажешь тоже!.. Забыл, какую драку мы устроили в Трастевере и Борги... А про то больше не думай. Тем более она сегодня обвенчалась.

— Ты мне уже сообщил... Спасибо за информацию.

Я был взбешен.

— А ты сам был на венчании?

— Еще чего! Хорошо бы я там выглядел, в церкви, здоровенный детина! Мама, правда, скандал мне учинила. Ей очень хотелось, чтобы и я пошел в церковь.