Яна и Ян

Мы сошли на конечной остановке в Коширже и поднялись наверх по косогору. У меня было такое впечатление, что я очутился где-то в деревне — вокруг луга да поля. И вдруг перед нами, словно в ковбойском фильме, распахнулась долина, а рядом скала и овраг — романтический уголок первозданной природы, о котором, ручаюсь, знают немногие пражане.

— Ну как, нравится тебе здесь? — спросила Яна улыбнувшись.

— Очень. Смотрю и не могу насмотреться. Так же, как на тебя. Но что это сегодня с тобой? Случилось что-нибудь?

Улыбка на ее лице тут же погасла.

— А что со мной могло случиться?! — У нее снова был чужой, безразличный голос. — И… нам нужно возвращаться. Скоро стемнеет.

— Что за фантазии? Тащишь меня в гору, невзирая на мой солидный возраст, открываешь мне такую красоту — и сразу же возвращаться? Да я не сдвинусь с этого места! Иди сюда, посидим немножко.

Она нерешительно присела на куртку, которую я расстелил под выступом скалы. Он защищал нас от ветра, поднявшегося с наступлением сумерек. Было тихо и тепло, как в пещере. От Яниных волос веяло знакомым ароматом свежести. Они были нежные и мягкие, как ее кожа.

— Яна! Мои «анютины глазки»! — сказал я и попытался обнять ее, но она выскользнула из моих рук, чуть отодвинулась и обхватила руками свои колени.

— Что ты хотел мне сказать?

Я сразу протрезвел — она играет со мной! Я знал, что девушки прибегают к этому средству, чтобы убедиться в своей власти над нами. Но Яна была необыкновенной девушкой. У нее, наверное, что-то случилось. Я не стал ни о чем расспрашивать. Если захочет, сама расскажет.

— Сегодня меня вызывал директор. Уговаривал поступать в институт. Направление уже в кармане…

— А ты не хочешь?

— Нет. Я долго отказывался, но потом мне пришло в голову, что об этом надо с тобой посоветоваться.

— Что я могу тебе посоветовать? — сказала она, пожав плечами. — Я знаю только, что многие ребята были бы рады, если бы смогли учиться. Вот, например, Орешек. Он страстно желает поступить в Академию музыкального и театрального искусства, но не может, потому что должен содержать мать. Тебе-то легко!..

— Ты так думаешь? — моментально отреагировал я и почувствовал, как захлестывает меня злость и на Орешка, и на нее. — По-твоему, Орешек — герой, а я… мне, одним словом, все падает с неба! Да известно ли тебе, что я вообще не хотел быть строителем, и тем не менее вкалываю на стройке, как вол. А какой от этого толк? Если меня и хвалят, то, скорее всего, из-за отца…

Мои слова не были пустой болтовней. У отца на стройке действительно был большой авторитет, и я чувствовал, что из-за этого ко мне относятся несколько иначе, чем к другим ребятам. И это меня бесило. Я не хотел жить за счет чужой славы, хотел пробивать себе дорогу самостоятельно. Поэтому и на службу в армии я смотрел не так, как многие мои сверстники. Там меня никто не знает, я буду одним из сотен новобранцев, и трудности нам придется преодолевать одинаковые.

Я довольно сбивчиво рассказал обо всем этом Яне. С Иваном, конечно, говорить о таких вещах легче: к службе в армии у нас хорошее отношение еще с мальчишеских лет, потому что над нашим пионерским отрядом шефствовали военные. Это были настоящие друзья. Когда наступили каникулы, они организовали для нас спортивный лагерь. Мы вели почти солдатскую жизнь — палатки, караулы, тревоги, ходьба по азимуту, состязания в стрельбе, спортивные игры, а главное — они возили нас в близлежащую воинскую часть. Там впервые в жизни мне разрешили влезть в танк. Никто не вызывал во мне такого восхищения, как танкисты в черных комбинезонах. Я уже представлял, как сижу на месте командира в башне…

Разумеется, многое с того времени стерлось в памяти, и я уже не тот пятнадцатилетний мальчик, каким был когда-то, но, наверное, до самой смерти я не забуду командира танкового полка, который вечером у костра поведал нам о своем боевом крещении на Дукле. Ему в ту пору было только на четыре года больше, чем нам, и в полку он числился стрелком-радистом.

Слушая его рассказ, я мысленно переносился на Дуклу, и мне казалось, что я провел с ним ночь перед наступлением. Я представил себе все так, будто в действительности был танкистом.

Ночь была на исходе, все ждали сигнала к наступлению. Еще час, еще полчаса… Послышался гул орудий — началась артподготовка… Еще десять минут — и раздалась команда: «Вперед!» За танками поднялась в атаку пехота. Противник открыл противотанковый огонь…

— А что бывает с танком, когда его подбивают? — услышал я рядом с собой голос Яны. Ее большие глаза сверкали в полумраке. Я опомнился, поняв, что слишком увлекся рассказом. А ведь хотел поговорить с ней совсем о другом!

— Яничка, какой же я дурак! Наговорил тебе тут с три короба вместо того, чтобы просто сказать: я люблю машины и с большим удовольствием пошел бы служить в танковую часть. Понимаешь?

— Так плюнь на институт! — посоветовала она своим тихим голоском.

— Но поступить в институт — это значит остаться с тобой в Праге. А если уйду в армию?.. Кто знает, куда меня направят, может, и не в танковую часть. А потом, два года без тебя… Два года! Ты понимаешь это?

Она отвернулась.

— Так ты это из-за меня?.. — Голос у нее задрожал. — Если все, что ты сказал, правда, так я тебя подожду. Если, конечно, ты этого захочешь… — Дальше она не могла говорить.

Я испуганно привлек ее к себе. По ее холодным щекам текли жаркие слезы.

— Яна, почему ты плачешь? Ради бога, скажи!

— Не спрашивай ни о чем. Я, наверное, очень глупая. Не обращай внимания. И давай не будем больше об этом…

Мне тоже хотелось помолчать. Все и так было ясно. А главное, она уже не отворачивалась, тихо лежала в моих объятиях, и вкус ее слез на нежной холодной коже меня страшно волновал. Нет, от этого можно сойти с ума. Впервые рядом с ней я терял голову, а ведь давал себе слово сдерживаться, потому что она совсем ребенок и до меня у нее наверняка не было ни одного парня. Я целовал ее и чувствовал, как и ей передается мое волнение. Она сама обняла меня и прижалась своим стройным, но крепким телом. Никогда еще она так меня не обнимала. Я чувствовал, как часто бьется ее сердце — как у пойманного зверька.

Вдруг совсем рядом послышался какой-то шум. Яна вскрикнула, оттолкнула меня и вскочила. Мгновенно поднялся и я. Что-то темное встрепенулось около нас и замахало тяжелыми крыльями…

— Фазан! — воскликнула Яна и разразилась смехом.

— Я застрелю его и брошу хищному зверью на съедение. Нет, лучше зажарю на вертеле.

— Нет-нет, ты не сделаешь этого! — протестовала она, смеясь. Но ее «Нет-нет, ты не сделаешь этого!» относилось и к моим рукам, которыми я снова крепко обнял ее. Она все-таки вырвалась и начала быстро приводить в порядок юбку, кофту и волосы:

— Мне пора, уже поздно. Я совсем забыла о мамином белье. Что теперь скажут дома?

— Я пойду с тобой и объясню твоей маме, что мы решали важные жизненные проблемы.

— Смотри не вздумай! — в ужасе воскликнула она и опять показалась мне маленькой девочкой.

— Яничка, мои милые «анютины глазки», ну иди ко мне! Поцелуй меня!

— Нет-нет, и обещай, что больше никогда… что ты никогда не будешь так меня целовать!

— Но, Яна, как же я могу тебе это обещать? Я все равно не сдержу слово. Ведь я тебя люблю…

Она молчала. А мне казалось, что я опять чувствую биение ее сердца — сильные, пульсирующие удары. С ней все было не так, как с теми девушками, которых я легко завоевывал и легко оставлял.

— Но кое-что я могу тебе обещать. Я даю тебе честное слово: пока ты сама не захочешь, ничего не случится. Тебе достаточно моего слова?

Она кивнула.

Над оврагом вышел месяц и осветил его тусклым светом. Я вспомнил Пушинкину пьесу, и мне на миг показалось, что мы действительно два единственных человека на Земле, как Адам и Ева. Только имена у нас другие — Яна и Ян.

— Вы сделали из меня настоящего романтика, мои «анютины глазки»! — вздохнул я и обнял Яну за плечи. — Чего доброго, начну писать стихи и петь под твоим окном ночные серенады. Только предупреждаю тебя, что пою я ужасно.