Судьба. Книга 3

«Люблю!» — мысленно воскликнул Берды и тут же смутился, словно кто-то мог подслушать его мысли. Кого любит? Узук? Но он совсем не думал о ней в эту минуту. Тогда — кого же? Кому сказал он это вечное и всякий раз повое слово?

Берды сдвинул на лоб тельпек, крепко потёр затылок и поднялся. Надо идти дальше, а то, сидючи тут, можно додуматься неизвестно до чего. Твердил о благодарности, а дошёл до того, что глазами мужчины взглянул на чужую жену, на женщину, перед которой готов был склониться, как перед святой Хатиджой!

Вероятно, опять необходимо сослаться на всемогущество случая, потому что та, о ком думал Берды, находилась от него не дальше, как в нескольких десятках шагов.

Заступничество Черкез-ишана не возымело должного результата. Правда, Огульнязик разрешили читать и писать, но из кельи никуда не выпускали. Семь месяцев она провела в одиночестве. Передумала всё, что можно было передумать. Надежда сменялась отчаянием, отчаяние — новой надеждой. Однако время шло, не внося в жизнь молодой женщины никаких измене-ний. И тогда она решила добровольно умереть и стала готовиться к смерти.

Всё же не не забыли. Собравшись для переселения, ишан Сеидахмед послал за ней свою старшую жену мать Черкез-ишана. Огульнязик отказалась покинуть келью. Можете убить меня, сказала она, мёртвого не вытащат из могилы. Убейте — и бегите подальше, а мне не мешайте.

Услыхав её ответ, ишан Сеидахмед махнул рукой. Пусть остаётся, пусть дожидается красных аскеров. Они — падки до женщин и быстро дадут ей то, чего она добивается — успокоят её в могиле. Да и вообще нечего на позор себе тащить в чужие края сумасшедших баб.

Огульнязик посмотрела в щёлочку на отъезжающие арбы с имуществом ишана, плюнула им вслед и вернулась к своим книгам, хотя дверь была уже не заперта и она могла идти куда хочет. Когда Берды сидел под деревом и размышлял, она в это время листала толстый том Навои. Мысли о смерти ушли — молодая женщина думала совсем о другом.

Прочитав эти стихи, Огульнязик заложила пальцем страницу книги и подняла глаза к потолку, шёпотом повторяя прочитанное. Да, вот и Навои о том же говорит. Большой был человек — визирем у султана Хусейна служил, учёный и художник, музыку сочинял, стихи. А так же, как и все простые смертные, был подвержен любовным мукам.

В самом деле, что такое любовь? Она полноводнее безбрежных морей и яростнее полноводной реки. Только сердце может выдержать её всесокрушающую волну, вместить в себя всю её необъятность. Значит маленькое человеческое сердце шире и сильнее всего на свете. По разве ты создано только для вечного терпения, о сердце? Разве, вмещая в себя всё, ты не способно вместить радость? Не выдерживая жара огня, плавится железо и золото, трескаются и разрушаются камни. А ты, маленький жалкий комочек плоти, ты выдерживаешь любой огонь — и не плавишься, не разрушаешься, не превращаешься в пепел. И огонь тебя жжёт, и льдом схватывает, и горы тяжкие наваливаются на тебя — всё тебе по силам, всё ты выдерживаешь, надеешься на будущее. Что ж, надежда — половина человеческой жизни. Я тоже надеюсь. На что? Одни аллах ведает. А может быть, и он не знает — куда ему, старенькому, до каждого человека приглядеться, к каждому прислушаться. Но я надеюсь и живу своей надеждой. Говорят, жаждущему бог в окошко подаёт. Возможно, и мне подаст, только надо бы решётку убрать, чтобы не мешала…

Огульнязик подошла к окну и вздрогнула, увидев человека, стоящего неподалёку, под деревом. О аллах, да ведь это же тот самый парень! Это — Берды! Что его привело сюда? Может, он ко мне пришёл? Но тогда почему стоит вдали, не приближается, не ищет? Или у него что-то недоброе на уме? Ведь он — большевик, а от большевиков, как рассказывают, хорошего ждать нечего. Окликнуть его или лучше не показываться?

В этот момент Берды пошёл к дороге, огибая стороной подворье ишана Сеидахмеда. Со смешанным чувством опасения и желания позвать Огульнязик следила за ним до тех пор, пока он не скрылся за углом дувала. Тогда она уронила книгу на пол и выбежала из мазанки, крича:

— Берды!.. Берды!..

Он оглянулся, даже не удивившись, будто ждал этого зова. Огульнязик бежала к нему, улыбаясь. Но вдруг застеснялась, замедлила шаг, опустила голову, прикрывая рот яшмаком.

Поздоровавшись, они некоторое время не знали, о о чём говорить. Огульнязик стыдилась своей несдержанности, хотя и не жалела о ней. Берды был смущён не меньше, потому что всего несколько минут назад гнал от себя грешные мысли об этой женщине.

Постепенно они оправились от смущения.

— Тебя ничего не удивляет? — спросила Огульнязик.

Берды не понял.

— Ну, то, что весь народ убежал из аула, а я осталась, — пояснила она, украдкой бросив на него взгляд.

— Удивляет! — облегчённо согласился он. — Почему вы остались?

— Меня не взяли. Я — сумасшедшая.

— Как — сумасшедшая?! — снова не понял Берды. — Кто вам сказал эту чушь?

— Благочестивый мой пир и владыка — ишан Сеидахмед. Сказал, что не стоит везти в чужие края безумную жену, чтобы не позориться там перед людьми.

— Сам он рехнулся, старый мерин! — вспыхнул Берды. — Вот ему и кажутся сумасшедшими все нормальные люди!

Огульнязик несмело улыбнулась.

— Может быть и так.

— Вы не бойтесь, что он вас бросил, — сказал Берды, подумал и добавил: — Возможно, отсюда ваши удачи начнутся.

Огульнязик опять испытующе и быстро взглянула на него.

— Дай бог, чтобы твои слова сбылись.

Он перехватил её взгляд и потупился в замешательстве. Она поняла, что выдала себя, покраснела, как маков цвет, готовая провалиться сквозь землю. От стыда у неё даже пот выступил на переносице.

— Что у вас не ладится с ишаном Сеидахмедом? — спросил Берды, чтобы что-нибудь сказать.

Огульнязик сдвинула брови. Неловкость как ветром сдуло. Она снова была той острой на язык, решительной женщиной, от которой, как от нечистой силы, отплёвывался старый ишан.

— Не нужна я ему, — сказала она. — Хоть и стыдно об этом говорить постороннему человеку, но я скажу тебе: чуть ли не с первого дня, как он на мне женился, я ему не нужна… как женщина. И ом мне тоже не нужен. Ноги его тощие растирать? Утопиться с тоски можно, как подумаешь! Говорит, что ошибся, женившись на мне. Да что толку руками по воде шлёпать, если плавать не умеешь!

Огульнязик могла бы рассказать, что первое время сама царапалась, как барханная кошка, и гнала от себя ишана, пока наконец не уступила, подчинившись неизбежному. Однако ишана хватило не надолго. Стыдно было, не хотелось вспоминать, как потом сама ластилась к нему — иного выхода не видела, а заводить, по примеру других женщин, любовников ей претило. Ещё спустя какое-то время она стала едко издеваться над ишаном, не упуская случая высмеять его старческое бессилие. Если у него и появлялось желание приласкать молодую жену, она демонстративно запирала перед ним дверь. Ишан стучал в дверь посохом и грозил строптивице земными и небесными карами. А она, зло посмеиваясь, советовала ему навестить старшую жену. Или пригласить в свою келью одну из богомолок — у него на этот счёт есть, мол, немалый опыт. Ишан уходил, ругаясь, а она, давясь сухими рыданиями, бросалась ничком на постель, металась как в огне, рвала зубами подушку, готовая растерзать весь мир.

Нет, об этом не хотелось ни рассказывать, ни вспоминать. Зачем окупаться в тот мутный поток, из которого только что вынырнула? Зачем трогать ссадину, чуть затянувшуюся розоватой кожицей? Но всё же она сказала:

— Советует мне монахиней стать. А я и без его советов живу, как монахиня! Но не хочу, понимаешь, не хочу, чтобы так и прошла вся моя жизнь!..

Это был вопль измученной души. И Берды серьёзно кивнул.