Третья истина

– Ой, нет, тетя, это я просто, романов глупых начиталась… Вы мне еще давно все про него объяснили, помните?

– Когда это я тебе такое объяснять могла? – подозрительно спросила тетка.

– Не все, без подробностей, только что Поль Андреевич – бабушкин воспитанник. Я тогда маленькая была. А теперь выросла – сами говорите, скоро пятнадцать, Вы уже вот-вот замужем были... мне пора все понимать...

Тетка все еще качала головой укоризненно. Но ей, видимо, самой хотелось продолжать:

– Павел – сын подруги ее, Надежды. Там трагедия форменная приключилась. Его, Павла, то есть, отец себя лишил жизни, из-за карточного долга, чтобы семье хоть что оставить: такие долги на семью не ложатся по чести... Дворянам задолжал, не шантрапе какой! А Надежда, еще, когда выходила замуж по сильной любви, с семьей порвала. Шаховские, хоть и родовитые, но небогатые, а она – из Орловых, и жениха ей прочили, чуть ли не из царского дома. Так что это Павлу Андреичу самому Петру впору кричать: «У тебя породы нет!». А избранник Надеждин, мало, что не ровня ей, а еще на беду – игрок оказался! Семья-то и прокляни ослушницу. А Елена Александровна, она Надежду с юности знала, только та помладше была, не отступилась. Сына ее крестила и все мальчика привечала, особенно, когда подруга с горя от чахотки в этой самой Италии померла, там и похоронена. И до того полюбила крестника! Петр зубами скрипел от зависти, да ревности. Отец мой жену во всем одобрял, это ты твердо знай… Шаховского-отца, за то, что на смерть ради семьи решился, – уважал. В доме Павел с его полного согласия. Так что, Петр гадостями своими не только мать, он и отца-покойника оскорбил!.. Ой, Александра, это сколько ж мы с тобой тут сидим? Люди скоро ужинать придут, давай доедать... Тонька, если память ей вся эта катавасия вовсе не отшибла, вот-вот явится убирать, да приборы ставить для ужина...

– Но вы же сказали, еще была вторая ссора…? – Лулу обняла тетку и так умоляюще на нее посмотрела, что та сдалась:

– А как же. Хуже первой во сто раз. Это уже когда и Елена Александровна скончалась, а перед смертью, чтобы тот случай загладить, из своего, немалого состояния, львиную долю Павлу Андреичу оставила. Право имела перед Богом! Она его крестная мать была! А другим детям и так от отца состояние досталось! А Петр возьми, да и скажи – это про мать-то родную, вот ведь Ирод, что мать, видно, в воспитанника влюблена была, для себя самой его вырастила и еще хуже намеки делал. Дескать, если завещание обнародовать, то всякому станет такое понятно. Павел припозднился, даже на похороны не успел, приехал – хоть самого в гроб клади. И без того, как сумасшедший был, а тут еще сплетни эти, мерзкие, услышал!

Лулу отпрянула в ужасе:

– Что это вы, тетя, такое про Вик... и гроб говорите, так не надо говорить, это очень, очень нехорошее высказывание…от него просто страшно делается.

– Да не про Виктора я, про Павла, слушай, не обрывай! Говорю – значит, сама видала! Я на мачехины похороны в Петербург приезжала... Земля ей пухом, голубушке, ко мне всегда ласковая была, уважительная… Не то чтоб: «я – княгиня, а ты – Дунька с Дону!» И Пал Андреич такой же...а уж, кажись, мог бы тоже: «породы нет!». Куда, мне, Курнаковой, да еще с матерью моей покойницей, казачкой, до его кровей!.. – теткины глаза опять увлажнились и взгляд стал каким-то расплывающимся.

– Тетя, я не обрываю, что вы! Я просто... гроба испугалась... Вы говорите! В самом деле, должна же я понимать, что в семье творится!

Тетка посидела, горестно подпершись рукой, и молча следя за Тоней, действительно явившейся расставлять приборы к ужину. Тоня, видно, разобиженная давешним окриком тетки, подошла к ним, тоже не говоря ни слова, и потянулась убрать их тарелки. Тетка махнула ей рукой: «Ступай, это оставь!», а потом опять поймала ускользающую нить рассказа:

– Они с Петром сцепились на вечеринке у Семена, другого твоего дяди, он устраивал где-то в ресторане… Семен, дуралей, обрадовался, что жена в отъезде, а супруга у него, дай господи, строгая, закатил ужин холостяцкий, и обоих пригласил. Там Петр лишнего хватил, а, может, и Павел, хотя за ним не водится, но очень уж тосковал тогда… Слово за слово, и Петр ему, возьми, да выложи: такие, дескать, слухи, (хотя никому, кроме него, мерзавца, такая пакость и в голову не приходила!) молодого любовничка себе моя мать подготовила и сама себя всем выдала, раз столько ему завещала. Павел, как говорили, не то, чтоб пристыдить или на дуэль... сразу там же на него и ринулся. Оба сильные, дракам ученые, такую битву закатили, что весь ресторан расколошматили, человек пять их унять не могли. А когда уняли, и полицейские, и приятели семеновские, то Петра пришлось в приемный покой везти, а Павла Виктор из участка вызволял. Виктор, несмотря на то, что Павел брата измордовал, на его стороне был, уговаривал на Петькины слова наплевать и все, как мать велела, исполнить. Но Павел Андреич наотрез от всех денег отказался и хотел с семьей напрочь порвать. Только Виктор и Семен опять его тем взяли, что слухи пойдут… Тогда Павел согласился в доме остаться, при семье – у них там, в Петербурге знатный дом был, материно приданое. Только так остаться, чтоб вроде наемного, деньги получать, за какую-то работу. А ведь своего-то, законного, толику малую и получает на манер жалованья, вот какое дело приключилось! Завещание в узком кругу огласили, никто, кроме стряпчего и не знает, что Павел Андреевич по закону хозяин чуть не половины всего, что у семьи имеется.

Виктор мне говорил потом, что Павел Петру, когда тот, оклемавшись, потребовал поединка, так и сказал: «Убью, со спокойной совестью. Потому что сыном Елены Александровны вас больше не считаю». Это после таких, значит, слов о ней. И убил бы, вот что главное. Но Виктор памятью матери клятву с обоих взял, что это дело на том и останется. Без дуэли то есть. А от греха подальше, чтоб никогда и в городе одном не жили… И видеться, чтоб не виделись. С Петром поговорил на басах – в Москву услал, пока по службе его обратно в Петербург не перевели. Тогда, Павла Андреича – сюда. Наш-то честный. Дал слово – и в Петербург отсюда ездил только, когда Петра там не бывало. А Петька взял и заявился, креста на нем нет! Да еще когда! В Викторово отсутствие! Сцепятся, нам же не унять. Господи, может, улеглось за столько-то лет? А может, у Петра ума хватит не связываться… постарше все ж...

Тетка уже рассуждала сама с собой… Никогда еще она не говорила так долго, и с лицом то озабоченным, то гневным, то плачущим, но неизменно багрово-красным.

Лулу была потрясена всем услышанным, ее обуревала масса противоречивых переживаний, но, ни выразить их, ни даже разобраться в них она не успела.

– Добрый вечер, Евдокия Васильевна, все в порядке, съездил удачно. – Виконт спокойно подошел к тетке, и даже хорошо знающая его Лулу не уловила в его голосе ничего необычного. Только что не улыбается. Теперь все силы ее души были направлены на то, чтобы вот так же, как он, показать, что ничего не произошло – это самый обычный день. Или уже вечер?

– Ну и ладно, Павел Андреич, садитесь, садитесь и спокойно отужинайте, а то все на бегу.– Заискивание, вот что было в голосе поднявшейся с места тетки. А Виконт уже сел за стол, подумал минуту, потом встал, подвинул к своему стулу теткино кресло, а на другую сторону от себя передвинул стул, на котором сидела Лулу, прямо вместе с ней. Хоть что-то приятное в этот сумасшедший день – сегодня он будет сидеть рядом! Лулу тут же начала накладывать ему на тарелку давно остывшие, почти нетронутые тефтели. Чем иным могла она выразить свое сочувствие?

– Да что ты делаешь, святый Боже, это же твой обед, недоеденный! Убери, сейчас нормальным людям ужин принесут, – тетка протянула руку, чтобы поменять Виконту тарелку.

Виконт слегка улыбнулся:

– Не забирайте, съем и это. Вообще, мóй долг ухаживать за дамами, но внимание так приятно.

Лулу посмотрела на него с признательностью.

Коко, Доминик, Дмитрий, Виктор и, оказавшийся таким отвратительным, «дядя Петя» церемонной процессией вошли в двери. Лулу быстро оглянулась на своего соседа – он ел, не поднимая глаз. Лулу, разумеется, в знак солидарности заработала вилкой, тетка тоже начала есть, не обедала же. Ни пришедшие, ни сидящие не произносили ни слова, пока Доминик не обратилась к Шаховскому:– Monsieur Paul, aujourd’ hui vous n’êtes pas aussi courtois comme toujours. Est-ce que j’ai mauvaise mine?