Господин штабс-капитан (СИ)

- Ну, думаю, дело плохо: будет мой сын рубакой и пьяницей!

Гаданье и сбылось, и не сбылось. «Сабля», действительно, предрешила мою жизненную дорогу, но и от книжной премудрости я не отказался. А пьяницей так и не стал, хотя спиртного вовсе не чураюсь. Могу выпить, не скажу много, но в глазах гуляк смотрюсь уважительно. В гимназические годы ни разу не попробовал, а вот после его окончания, конечно, случалось. В нашем юнкерском училище пьянства, как сколько-нибудь широкого явления, не было. Но бывало, конечно, что некоторые юнкера возвращались из города под хмельком, и это обстоятельство вызывало большие осложнения. Но здесь больше ценилась рискованность и смелость. Так за пьяное состояние нам грозило отчисление из училища, а за «винный дух» — арест и «третий разряд по поведению», который сильно ограничивал юнкерские права, в особенности при выпуске. По возвращению в училище каждый юнкер рапортовал дежурному офицеру о своем прибытии. Если юнкер не мог, не запинаясь, отрапортовать дежурному офицеру, то приходилось принимать какие-то героические меры, сопряженные с большим риском. Так нередко вместо выпившего просили рапортовать кого-либо из его друзей, конечно, если дежурный офицер не знал его в лицо. Правда надо сказать, не всегда такая подмена удавалась. Помню, однажды подставной юнкер рапортовал капитану Левицкому о возвращении. Но под пристальным взглядом Левицкого голос его дрогнул, и глаза забегали. Левицкий сразу все понял:

- Приведите ко мне юнкера Петрова, когда он проспится, приказал он рапортовавшему.

Когда утром оба юнкера в волнении и в страхе предстали перед строгим взором Левицкого, капитан обратился к проспавшемуся и уже совершенно трезвому юнкеру:

- Ну-с, батенька, видно вы не совсем плохой человек, если из-за вас рискнул ваш товарищ своей судьбой накануне выпуска. Губить вас не хочу. Ступайте!

И не доложил об этом инциденте по начальству. Юнкерская психология воспринимала кары за пьянство, как нечто суровое и неизбежное. Но преступности «винного духа» не признавала, тем более, что были мы в возрасте 18 лет, да и училищное начальство вовсе не состояло из пуритан.

Был я сильно пьян, так, что вспоминая этот конфуз становится стыдно и сегодня, раз в жизни - в день производства в офицеры. В последующем знал меру и никогда не позволял себе ни единой лишней рюмки.

Рассказы отца, детские игры, детские сабли, ружья, игра в «войну» — все это настраивало меня на определенный, я бы сказал военный лад. Мальчишкой я целыми часами пропадал в гимнастическом городке Стрелкового батальона, ездил на водопой и купанье лошадей с Литовскими уланами, стрелял дробинками в тире у пограничников. Ходил версты за три на стрельбище стрелковых рот, тайно пробирался со счетчиками пробоин в укрытие перед мишенями. Пули свистели над головами. Было немножко страшно, но занятно очень, эти подвиги придавали мне вес в глазах мальчишек и вызывали их зависть… На обратном пути вместе со стрелками я подтягивал какую-нибудь солдатскую песню. Словом, прижился и привык к местной военной среде, приобретя знакомых среди офицерства и еще более приятелей среди солдат.

У солдат покупал иной раз боевые патроны за случайно перепавший от отца пятак или за деньги, вырученные от продажи старых тетрадок. Я сам разряжал патроны, а порох употреблял на стрельбу из старинного отцовского пистолета или закладывал и взрывал фугасы.

Будущая офицерская жизнь представлялась мне тогда в ореоле сплошного веселья и лихости. Ведь у меня перед глазами всегда были такие примеры. Так в нашем доме жили два корнета Уланского полка. Я видал их не раз лихо скакавшими на ученьях, а в квартире их всегда дым стоял коромыслом. Через открытые окна доносились веселые крики и пение. Мать всегда ругалась, а отец хмурился, но молчал.

Особенно меня восхищало и… немного пугало, когда один из корнетов, сидя на подоконнике и спустив ноги за окно, с бокалом вина в руке, бурно приветствовал кого-либо из знакомых, проходивших по улице. «Ведь, третий этаж, вдруг упадет и разобьется!..» - думал я с замиранием сердца, но глядя в восхищении на этакое гусарство.

В итоге, когда я окончил реальное училище, мои высокие баллы по математическим предметам сулили мне легкую возможность прохождения вступительного экзамена в любое высшее техническое заведение. Но об этом и речи быть не могло. Я избрал военную карьеру. Поступить в юнкерское училище у меня не составило труда. Отец даже не спрашивал, кем я хочу стать.

Учеба в училище, как и беззаботная молодость, пролетела быстро, и как-то очень стремительно приблизился день производства в офицеры. Помню, как мы ощущали себя центром мироздания. Предстоящее событие было так важно, так резко ломало всю нашу жизнь, что ожидание его заслоняло собою все остальные интересы. Мы знали, что в Петербурге производство всегда обставлялось весьма торжественно, проходил блестящий парад в Красном Селе в Высочайшем присутствии, причем сам Государь поздравлял производимых в офицеры вчерашних мальчишек. Мы с нетерпением ждали, и вот он приблизился этот день. Каким будет он у нас — неизвестно.

В начале августа вдруг разносится по лагерю весть, что в Петербурге производство уже состоялось, несколько наших юнкеров получили от родных поздравительные телеграммы. Волнение и горечь воцарилась мгновенно. Про нас забыли! Действительно, вышло какое-то недоразумение, и только к вечеру другого дня мы услышали звонкий голос дежурного юнкера:

- Господам офицерам строиться на передней линейке! Мы вылетели стремглав, на ходу застегивая пояса. Стоим строем на плацу. Подходит начальник училища. Мы его приветствуем, он читает телеграмму, поздравляет нас с производством и несколькими задушевными словами напутствует нас в новую жизнь. И все! Мы были несколько смущены и даже как будто растеряны: такое необычайное событие, и так просто, буднично все произошло…

Но досадный налет скоро расплывается под напором радостного чувства, прущего из всех пор нашего преображенного существа. Спешно одеваемся в офицерскую форму и летим в город. К родным, знакомым, а то и просто в город — в шумную толпу, в гудящую улицу, чтобы окунуться с головой в полузапретную доселе жизнь, несущую — так крепко верилось — много света, радости, веселья.

Вечером во всех увеселительных заведениях Киева дым стоял коромыслом. Мы кочевали гурьбой из одного места в другое, принося с собой буйное веселье. С нами веселились большинство училищных офицеров. Вино лилось рекой, песни веселые и разгульные, пьяненькие офицеры, веселые воспоминания… В голове — хмельной туман, а в сердце — такой переизбыток чувства, что взял бы вот в охапку весь мир и расцеловал!

Потом люди, столики, эстрада — все сливается в одно многогранное, многоцветное пятно и уплывает.

В старой России были две даты, когда бесшабашное хмельное веселье пользовалось в глазах общества и охранителей порядка признанием и иммунитетом. Это день производства в офицеры и еще ежегодный университетский «праздник просвещения» — «Татьянин день». Когда, забыв и годы, и седины, и больную печень, старые профессора и бывшие универсанты всех возрастов и положений, сливаясь со студенческой молодежью, кочевали из одного ресторана в другой, пили без конца, целовались, пели “Gaudeamus” и от избытка чувств и возлияний клялись в «верности заветам», не стесняясь никакими запретами.

Через два дня после этого хмельного веселья поезда уносили нас из Киева во все концы России — в 28-дневный отпуск, после которого для нас начиналась новая жизнь.

ГЛАВА 6.

Два дня до.

- Итак, у нас от роты осталось всего около сорока боеспособных солдат… Раненых отправили в полковой лазарет?

- Да, во главе с подпоручиком Сенцовым, - ответил Тимофеев.

- Слушайте, прапорщик, - обратился я к нему, - примите командование двумя взводами, своим и взводом Сенцова. В них же осталось человек по десять?

- У меня пятнадцать, у Сенцова восемь, - уточнил Тимофеев.