И.О.

С той секунды, когда Голова понял, что его вызвали для нового назначения, у него исчезло унизительное чувство страха и неловкости и возникло то очень тонкое и осторожное чувство панибратства, которое, с одной стороны, не шокирует вышестоящего начальника, с другой — создает иллюзию независимости и самостоятельности.

Его направляют в научно-исследовательский институт. Такого еще не было! С тех пор как Алексей Федорович сменил спецовку на костюм, ему не раз приходилось менять место работы. Только за последние пять лет он успел быть диспетчером производства, заведующим инструментальным складом, связным по согласованию графика работ отдельных прорабств, начальником производственно-технического отдела, агентом по согласованию и планированию. Полтора года тому назад его неожиданно выдвинули на руководящую работу. Сделавшись директором проектно-монтажного управления, Голова понял, что стал медленно и равномерно вращаться по номенклатурной орбите. Каждое новое назначение вселяло в него чувство уверенности в своей незаурядности. Если в первые годы он испытывал естественную робость перед незнакомым предметом, то затем понял, что нет ничего более несложного, чем руководить каким-нибудь учреждением. Пошли его сейчас Осторожненко художественным руководителем Большого театра или главным терапевтом Российской Федерации, Алексей Федорович, не дрогнув, стал бы у кормила и повел вверенных ему людей вперед, к новым победам. Тем не менее он все же не думал, что новое повышение так быстро произойдет.

В городе абсолютно никто не знал, чем занимаются люди в желто-зеленом здании института. Не знали этого и сами его работники. Он имел одиннадцатую степень секретности, требовавшую, чтобы вся проделанная за день работа к вечеру сжигалась в особых каминах, право доступа к которым имел только директор и председатель местного комитета.

Было еще много строжайших правил, обязательных для каждого сотрудника. Так, например, работать с логарифмической линейкой разрешалось только в присутствии двух свидетелей, арифмометр после каждого оборота разбирался на составные части, просматривался и собирался снова.

Месяц тому назад, когда умер директор этого института, его хоронили совершенно секретно, без оркестра, без гражданской панихиды, предприняв ряд предосторожностей. В "Вечернем Периферийске" на следующий день появилась заметка о том, что директор вовсе не умер, а слухи о его смерти есть результат обывательских разговоров и западной пропаганды. Даже родственников, которые опускали его гроб в могилу, удалось убедить в том, что это недоразумение.

Теперь Алексей Федорович твердо знал, что его прочат на место скоропостижно скончавшегося директора.

— Народ там тяжелый, — сказал Осторожненко, как бы посвящая Голову в его новый сан — академики, профессора, доценты. Подготовка слабая. Бывают случаи дружбы, приятельских отношений, групповщины. Работы много.

— А я работы не боюсь, Геннадий Степанович, — бодро сказал Голова, с трудом сдерживая подступившую к горлу радость.

— Разговорчики бывают. Восхваление зарубежной науки и техники. Эдисон, Дарвин, Эйзенштейн…

(В те годы в Периферийске не все еще точно знали фамилию великого физика, часто путая ее с фамилией великого кинематографиста.)

— Как исполняющий обязанности директора будете отвечать за людей, — продолжал Осторожненко и, посмотрев на Алексея Федоровича взглядом, выражавшим сразу и начальственную благосклонность и отеческое беспокойство, спросил:

— Я думаю, справитесь, товарищ Голова?

— Смешно говорить. Я еще когда монтером работал и то видел — Эдисон тут совершенно ни при чем. Лампочки отечественные, шнур отечественный…

Тут Алексей Федорович совершенно пренебрег субординацией и, перегнувшись через стол, уже совсем по-свойски обратился к начальнику отдела кадров:

— Один вопрос, Геннадий Степанович. Должность номенклатурная?

— А какое это имеет значение? — спросил Осторожненко.

— Я, Геннадий Степанович, привык мыслить перспективно… Рядовой работник горит за невыполнение плана. Работник покрупнее горит как несправившийся. Рядовой руководящий имеет формулировку "не обеспечил"… А номенклатурный… Номенклатурный может дом поджечь, а снимается "в связи с переходом на другую работу"… Мне, Геннадий Степанович, уже не восемнадцать лет, мне уже с другой формулировкой несолидно.

Очевидно, сила анализа, заключенного в этой фразе, и полная доверительность, с какой она была произнесена, сыграли свою роль. Геннадий Степанович Осторожненко достал из кармана брюк большую связку ключей, отыскал в ней старинный, замысловатый, с пятью бороздками ключ и молча стал открывать тяжелую дверь сейфа. Алексей Федорович понимающе опустил глаза, дабы не увидеть случайно чего-нибудь такого. Осторожненко извлек из сейфа толстую желтую папку, на которой стояла четырехзначная цифра с дробью. Заперев сейф, он сел за стол, положив папку перед собой, перелистал несколько страниц, затем снова встал, снова открыл сейф и, совершив все операции в обратном порядке, вернулся на место.

— Должность у вас номенклатурная, — сказал он, — требует ученой степени. Но люди у нас растут, а анкета у вас прекрасная: сестра утонула, брат погиб, родители умерли. Чего уж лучше!.. Значит, справитесь?

— Справлюсь, Геннадий Степанович.

— Ну, — сказал Осторожненко, вставая и протягивая через стол руку, — желаю успеха. Если что нужно, подскажем, посоветуем…

Вероятно, соблюдая традиции повествования, следовало бы написать, что, когда Алексей Федорович вышел на улицу, ему хотелось петь. Но это было не так. Алексею Федоровичу не хотелось петь. Нет! Ему хотелось руководить!

Из всех человеческих страстей эта страсть остается самой неизученной. Воспет великими поэтами прошлого и настоящего любовный пыл сердец, созданы могучие образы великих любовников, прелюбодеев, поэтов, безумцев. Запечатлены навеки фигуры знаменитых фанатиков, скупцов, полководцев, преступников. Остались навсегда в истории портреты гениальных философов, зодчих, пророков, прорицателей. Но где отражена хотя бы бегло эта великая страсть к руководству? Кем нарисован хоть приблизительно сложный образ местного руководителя с его готовностью, не задумываясь, начинать любое предприятие, с его огромным опытом в деле даваемых обещаний, с его умением рапортовать начальству и давать проборку подчиненным, с его неукоснительным прямолинейным движением к поставленной цели?

Где отражена эта беззаветная служба, с ее трудностями, опасностями, постоянным риском получить строгача, с неожиданными поворотами, вечной неизвестностью — служба, полная приключений, головокружительных взлетов и катастрофических падений? Кем описано это умение отказаться от всех земных радостей: книг, театра, музыки, любви, — во имя увеличения вала промышленного производства?..

О, сколько их, неизвестных местных руководителей, падало с невообразимой высоты, чтоб потом медленно, ступенька за ступенькой снова подниматься вверх? И что это за жажда такая? Что за странный порыв? Что за стремление давать установки, указывать, направлять, нацеливать?

Да и к чему это, если они лишены простой возможности пройтись пешком по улице, зайти в киношку, съесть эскимо? Кто обрек их на эту несчастную необходимость видеть в людях только посетителей, клиентов, сотрудников, смежников, подрядчиков или заказчиков, а в каком-нибудь концерте Рахманинова — лишь мероприятие по обслуживанию населения летним отдыхом?..

Но все эти рассуждения не имеют никакого отношения к мыслям, которые обуревали Алексея Федоровича Голову, когда он, покинув отдел кадров, вышел на Большую Садовую улицу и остановился у желто-зеленого здания, где ему с завтрашнего дня предстояло начать новое движение по номенклатурной орбите.

Глава вторая

Аркадий Матвеевич Переселенский был исключен из пятого класса 1-й мужской гимназии в городе Мелитополе не за участие в подпольном марксистском движении. Неизменная и устойчивая двойка по алгебре и несколько высокомерное отношение к роли глагола в русском языке обеспечили ему другую формулировку. Аркадий был исключен за неспособность. Тем не менее факт исключения из дореволюционной гимназии он сумел гордо пронести сквозь годы революционных бурь и пятилеток.