И.О.

Все казалось обычным и не предвещало никаких неожиданностей: первые ряды занимала управленческая интеллигенция, которая всегда старалась занять места поближе, дабы во время обычных реакций зрительного зала (аплодисменты, оживление, смех) ее усилия не оказались бы незамеченными. Дальше шла главная масса сотрудников, тот основной костяк, то "третье сословие", которое составляет душу всякого учреждения. Задние ряды заполняла молодежь, не досиживавшая обычно до конца собрания — практиканты, наловчившиеся тут же готовиться к экзаменам, некоторые из них даже раскладывали на подоконниках учебники, а то и чертежи. Короче, Алексей Федорович зафиксировал знакомую картину: люди устраивались поудобнее, приготовляли бутерброды, шуршали газетой, в глазах их была обреченность транзитных пассажиров, попавших в чужой город и вынужденных ждать поезда.

Вот вошел в зал бессменный председатель общества ДОСААФ, весельчак, балагур и любимец копировщиц Евсей Поликарпович Рукавишников. Он всегда приходил немного позже, как приходит дирижер, когда оркестр уже сидит на местах, ему нравилось делать легкие поклоны в разные стороны и на несколько минут становиться таким образом объектом внимания.

Вот вытащила из портфеля блокнот и надела очки Инна Николаевна Кукуева — старший калькулятор планового отдела и большой специалист по морально-этическим проблемам. Инна Николаевна твердо считала, что в основе деторождения лежит глубоко порочный метод, и если бы вдруг стало известно, что она сама размножается почкованием, никого бы это не удивило.

Сидит на своем месте и красавец Яшка — гордость отдела учета, человек с неначатым высшим образованием, — без которого трудно себе представить жизнь и процветание всего учреждения. По аналогии с существовавшим когда-то "мальчиком для битья" Яшка был "мальчиком для кампании". Его потому и любили, что он весело и хладнокровно принимал на себя основной удар при любой разворачивавшейся в городе кампании — будь то борьба с архитектурными излишествами или разоблачение остатков идеалистической философии. В последние годы Яшка перепробовал много ошибок и заблуждений. Он был носителем частнособственнических инстинктов, идеологом ревизионизма, подпевалой низкопоклонства и охвостьем чуждой философии. За еще недолгую, но яркую свою жизнь, он уже успел быть стилягой, нигилистом, битником, паразитом, а еще раньше — клеветником, антиобщественником, пустоцветом, индивидуалистом, злопыхателем. Он был "распоясавшимся", "неким", он "протаскивал себя в наши ряды". Когда начиналась очередная кампания, он становился громоотводом, бомбоубежищем, огнетушителем, амортизатором, лесозащитной полосой, плотиной, стальной каской, панцирем, камуфляжем. С ним сотрудники чувствовали себя вне опасности. Смело, с открытым забралом шел Яшка впереди начинающейся кампании. Его талантливая стратегия заключалась в том, что на самых первых собраниях он не признавал своих ошибок, не каялся, не бил себя кулаком в грудь, не перестраивался. И тогда огонь не распространялся дальше, он весь был направлен на него. Яшка стойко держался и тогда, когда в резолюциях отмечалось, что его выступление "никого не удовлетворило", он хладнокровно шел сквозь прицельный огонь стенгазетных передовых, где его убивали за нежелание признать свои ошибки, он беззаветно кидался к трибуне, несмотря на уничтожающие выкрики с мест. И только тогда, когда в местной печати появлялась редакционная статья под названием "Кто покрывает Я. И. Коринкина?", он начинал медленно и не спеша признавать свои ошибки. Сначала он делал это как бы неуклюже, с трудом, вынуждая выступавших после него ораторов требовать более ясных и решительных признаний. Тогда он начинал постепенно усиливать формулировки. Он делал это с изяществом американского стриптиза, постепенно сбрасывая с себя одежды и оставаясь обнаженным со своей ошибкой перед накаленной аудиторией. Выступающие еще требовали поначалу, еще возмущались, еще не прощали, но постепенно пыл их угасал, так как Яшка доводил самокритику до такой кондиции, когда уже ничего нового добавить было нельзя. После момента наиболее сильной концентрации начинался спад. Для Яшки это было самое неинтересное время. Слава его постепенно угасала: сначала его имя исчезало из областной газеты, затем из городской. В стенной печати его вспоминали уже не чаще, чем вспоминают Васко де Гаму или графа Калиостро, и, наконец, Яшку Коринкина забывали окончательно. И тогда, когда уже никто не помнил точно, где работает человек с этой фамилией — в учрежденческой столовой или в отделе рационализации, — имя его вспыхивало с новой силой, озаренное немеркнувшим светом новой кампании.

Но описание Яшки Коринкина отвлекло нас от хода общего собрания в НИИПТУНе — мы наконец решились и произнесли название этого солидного учреждения. Нам не хотелось до поры до времени расшифровывать его, но теперь, когда читатель познакомился с главой учреждения и некоторыми его сослуживцами, мы можем раскрыть это название, тем более что уже в 19.. году это учреждение было рассекречено, что рассматривается некоторыми скептиками как первый шаг к его ликвидации вообще.

НИИПТУН — Научно-Исследовательский Институт Производственно-Технической Унификации — являлся, в сущности, лишь филиалом центрального управления, носившего более общее название: Управление Унификационных Разработок Академии Наук (УУРАН). Таким образом, наше учреждение полностью называлось НИИПТУН при УУРАНе (Периферийское отделение). Учреждение было вполне солидное, имело своих представителей на местах и расчетный счет в промбанке. Время от времени Алексей Федорович Голова вместе с главным бухгалтером выезжал в Центр для совершения отчетного доклада и получения установок на будущее. Надо сказать, что путешествие Головы в Центр обставлялось с почти религиозной торжественностью.

Еще задолго до календарного срока по НИИПТУНу проходил легкий, как дуновение ветерка, слух о том, что Алексей Федорович начал готовиться к поездке. Учреждение преображалось, все приобретало какую-то величавость и значительность, подчиненные незримой цели. Все приходило в движение, сотрудники теперь двигались по каким-то сложным траекториям, быстро и бесшумно — они напоминали ассистентов фокусника-иллюзиониста, делающих невидимую, но важную работу. Совершая круг, как будто по воздуху, плыли бесконечным потоком разноцветные папки: из отдела в общую канцелярию, из канцелярии в кабинет Головы, снова в общую канцелярию и в отдел. Посетителям в эти дни отвечали, что директор занят и неизвестно, когда освободится, и лучше позвонить через недели две-три; только очень настырным и угрожающим жаловаться раскрывали тайну — Алексей Федорович собирается в Центр.

Чем ближе был день отъезда, тем быстрее совершалось это учрежденческое коловращение: сотрудники уже не казались ассистентами фокусника, они скорее напоминали шаманов с острова Пасхи, совершающих ритуальный танец. Звонки по телефону от друзей и знакомых Алексея Федоровича носили теперь чрезвычайно лапидарный характер:

— Ну что, собираешься?

— Собираюсь.

— Ну-ну, собирайся.

Важность предстоящей поездки передавалась как бы по проводам, и никто в эти дни не мог даже подумать о том, чтобы поделиться последними футбольными новостями или рассказать анекдот. И хотя Алексей Федорович знал, что все это предприятие закончится в течение одного часа в главке, а потом он с начальством пойдет обедать в ресторан "Китай", все равно поездка в Центр была для него событием и в деловом, и в личном смысле. В деловом потому, что когда Алексей Федорович глядел на свой пухлый портфель и вытаскивал из него стопку бумаг, ему и в самом деле казалось, что он проделывает большую и нужную работу. В личном потому, что всегда удавалось купить в Центре что-нибудь для себя или для жены.

Стоя сегодня на трибуне, Алексей Федорович никак не мог предположить, что где-то в глубине этой спокойной стихии собрания зреет буря.

Один за другим поднимались на сцену сотрудники. Почти все начинали свои выступления с того, что прослушанный доклад, с одной стороны, их вполне удовлетворяет, так как докладчик сумел показать целый ряд достижений, а с другой стороны, он их совершенно не удовлетворяет, так как докладчик не сумел вскрыть целый ряд недостатков, и что если, с одной стороны, он правильно отразил, то с другой — он, наоборот, не сумел отразить. Большинство выступавших в прениях считало также, что если докладчику в общем удалось наметить дальнейшие пути, то в целом доклад этих путей не наметил. Почти все ораторы в своих выступлениях во многом соглашались с докладчиком, но во многом поправляли его. Словом, собрание шло по испытанному, хорошо всем знакомому пути и не сулило беды.