Русский ураган. Гибель маркёра Кутузова

— От це, я бачу, без брехни, — выдохнул казак Подопригора.

— И сколько же ты, брат, провел у них в плену? — спросил казак Бесповоротный.

— Мы там вскоре потеряли счет дням, — махнул рукой Выкрутасов. — Много, братцы, много. Наливай да пей, как говорится!

Потом последовал еще более захватывающий рассказ про побег, который как-то само собой перетек в громкое пение. «Как за черный ерик, как за черный ерик ехали казаки, сорок тысяч лошадей…»

— Любо, братцы, люб-б-ба-а-а… — орал Выкрутасов, — любо, братцы, жить, с нашим атаманом не приходится тужить!

— С нашим атаманом не приходится тужить! — хлопал его по плечу казак Бесповоротный, как бы провозглашая его ихним атаманом.

— Жинка погорюет, выйдет за другого… — текла из четырех глоток громкая песня, а Дмитрий Емельянович уже тер глаз, раздавливал там клопа слезы — Раиса-то, не горюя, вышла за другого, при живом, не убитом муже-казаке!

— Любо, братцы, люб-б-ба-а-а, любо, братцы, жить, с нашим атаманом любо голову сложить, — закончилась первая песня, и тотчас Бушевалов взвил, вбросил в гулкие сумерки над рекой новую лихую казацкую: — Ой, е-из-за леса, за леса копия-мечи.

— Едет сотня ка-за-за-ков — лихачи, — подхватили живо многоголосьем Бесповоротный, Подопригора и Зайцев.

Дмитрий Емельянович эту песню не знал и только с наслаждением слушал, а в душе его рождалась какая-то неодолимая, величавая сила, способная все сломить ради возрождения всего, что наполняло эту песню.

— Это что за чудо-люди казаки! Они рубят и сажают на штыки! — пел Бушевалов голосом, в котором была вся Россия.

— Э-э-ей, живо, не робей! Они рубят и сажают на штыки! — в три разных голоса подхватывали Зайцев, Подопригора и Бесповоротный, а Зайцев при этом успевал еще и лихо отсвистывать. — На завале мы стояли три часа, пуля сыпалась, жажжала, как оса. Э-о-ей, живо, не робей, она сыпалась, жажжала, как оса!

Когда чудо-песня вмиг умолкла, наступила сладчайшая тишина, в которой по Выкрутасову прокатилось многое. Он удивился тому, как быстро исполнилось его утреннее желание не ехать в «Сонатке» и не читать Виктора Пеле, а вместо этого сидеть у костра с певучими казаками. Тотчас в душе его вспухла великая гордость за Кубань и за всю Россию и кольнула в сердце горючая жалость к самому себе, что он не казак.

— То есть как это не казак?! — вдруг всполошился он.

— Кто не казак? — спросил Зайцев.

— Да я! — топнул ногой Выкрутасов.

— А ты казак или не казак? — спросил Бесповоротный.

— А кто же я! — возмутился Дмитрий Емельянович. — Вот чудаки, ей-богу! Да у меня же фамилия чисто казачья. Самая что ни на есть исконная — Выкрутасов. Слыхали такую?

— Постой-постой… — задумался Бесповоротный. — Ты, должно быть, из донских казаков?

— Правильно! — несла нелегкая Дмитрия Емельяновича. — При Платове был знаменитый сотник Выкрутас.

— У нас Зайцев на сей счет специалистище, — сказал Бушевалов. — Серьго, был такой при Платове сотник?

— Естественно, — промычал Зайцев, изображая из себя великого знатока истории казачества. — Мало того, я даже могу вам объяснить происхождение такого важного прозвища. — Видно было, что и его несет куда-то, как Выкрутасова. — Это во времена рекрутских наборов многие, не желая идти в рекруты, убегали на Дон. И прежде чем их принять в казаки, некоторое время их называли выкрутами; то есть не рекруты, а выкруты, вот оно как было! Отсюда и прозвище — Выкрутас.

— А как оно, братцы, в казаки принимают? — спросил Дмитрий Емельянович.

— Ну, для этого надобно иметь шашку, нагайку, многое иное, — промычал Бушевалов, но Зайцев мгновенно возразил:

— Вовсе не обязательно. Есть особый, старинный обычай, когда вступающего в казачество уже хорошо знают в бою.

— Примите меня, братцы, в казачество! — взмолился Дмитрий Емельянович. — Я хоть и старинного казачьего рода, а за всю жизнь казаком не был, только теперь, рядом с вами, во мне казачий дух ожил. А в бою ведь я был и в плену был, сами слышали из первых уст мою историю.

— Отчего же не принять, — сказал Бесповоротный. — Тем более что у нас горилка кончается, а тут будет такой повод пополнить ее припасы.

— О чем речь! — воскликнул Дмитрий Емельянович, бросаясь к чемоданчику с деньгами. Покуда Подопригора бегал туда-обратно за водкой, Выкрутасов определял свое географическое местоположение.

— А что за речка-то эта? — спросил он. — Хорошая река такая, а я даже не знаю наименования.

— Это, брат, Хабинка наша, — отвечал с любовью к реке Бушевалов. — А называется она так потому, что течет с самой вершины во-о-он той горы. Видишь там, далеко-далёко? Это вершина горы Хаб высотой один километр. А за той горой уже и море, Геленджик.

— Эхма! — восхищался Выкрутасов. — Аж дух захватывает, где я оказался. А станица ваша?

— Станица наша, известно, по реке, Хабинская.

Бушевалов вдруг как бы в мгновение загрустил, помолчал немного и красиво затянул новую песню:

— Ой, ты Росси-ея, матушка ты Росси…

— Е-е-е-ой-да-да ты Росси-ея, матушка наша земля, — подхватили Бесповоротный и Зайцев. Эта песня еще больше одолела душу Выкрутасова. Длинная и протяжная. И при этом — немногословная. Весь смысл ее сводился к тому, что Россия много горя-нужды приняла, много-много крови пролила, много-много славы про тебя, а ты себе сына родила, ой да ты его Платовым назвала.

Тут уже Дмитрий Емельянович плакал навзрыд, а потом кинулся обнимать-целовать родных казачков. Тут и Подопригора подоспел с новой водкой и помидорчиками.

— Ну, становись теперь посвящаемый казак Выкрутасов на самый берег реки, — приказал Зайцев. — Стал? Говори теперь: «Знаете мою боевую славу, примите в казаки, братцы!»

— Знаете мою боевую славу, примите меня в казаки, братцы! — покорно произнес Выкрутасов.

— Скидавай его, казаки, в речку! — крикнул Зайцев, и все четверо набросились на него. Вмиг он очутился в Хабинке. Течение реки было быстрое, его повлекло. В первый миг Выкрутасов подумал, что его обманули и покуда он барахтается, выплывая на берег, казаки оседлали его чемодан и ускакали куда подальше. Но, очутившись снова на берегу, он устыдился своей такой, чисто московской, мыслишки. Казаки, хохоча, ждали его.

— Становись снова и опять просись: «Все равно примите!» — говори, — приказал Зайцев.

— Все равно примите! — крикнул мокрый Выкрутасов.

— Да ступай ты прочь! — крикнул Зайцев, и тотчас Дмитрий Емельянович снова барахтался в речке Хабинке. «До скольких же раз это повторяется?» — подумал он, осознав наконец, что по обряду положено не раз проситься в казачество.

Выбравшись на берег, он опять встал и топнул ногой:

— А я говорю: примите!

— Да какой ты казак! Ступай прочь!

Вновь вылезая, он уже отчаянно возопил:

— Да примите же, сволочи!

— Да Христос с тобой, принимаем! — крикнул тут Зайцев лихо и перекрестил новоявленного казака. — Сидай з намы горилку хлестать!

Осушив по полной чарке за столь успешное принятие выкрута в казачество, все закрякали, бросились закусывать помидорами, а Подопригора тут запел новую, которую все тотчас подхватили, а Выкрутасов глядел им на рты и тоже пел, угадывая строки:

Ой, в тысяче семьсот девяносто первом роке

Ой, да пришев вказ вид нашей царицы

З Петрограду-горо-я-яду.

Ой, що пан Чепыга ще пан Головатый,

Зибрав свое вийско, вийско Запори-ей-ско,

Двинув на Кубань, ой, да вдвинув на Куба-е-ень.

Ой, бувайте здоровы, ой днипривство наше,

Бувайте здоровы, вы, курени наши,

Ой, никто з вас розвалывся.

А мы будем пыты, пыты ще й гуляты,

Розпроклятых басурманив по горам Кавказским,