Дыхание Голгофы

- Нормально. Будет тебе, хозяйка, работа, - самодовольно разулыбался старик. – Ну отдыхайте.

- Останьтесь, Кондратий Пахомович. По маленькой, - предложил я.

- По маленькой можно. Только ты меня полным именем не клич. Язык сломаешь. Пахомыч я. Человек из народа.

Но сесть за стол старик категорически отказался, выпил рюмку и сразу откланялся.

За столом мы сидим долго, болтаем о всякой всячине. Солнце ползет к закату и краски вокруг теряют прозрачность. Вечер. От озерца потягивает влажным ветерком, и первые жадные комары напоминают о себе.

- А комарики тут кусачие. Пойду в дом, накину что-нибудь на себя, - говорит Анюта.

И вот она на порожках в цветастом своем сарафанчике. Еще движение и мне чудится… Галя и в следующую минуту ее властной рукой открывает свои  шлюзы душевная мука.

Анна возвращается за стол в наброшенной на плечи кофточке. Наши взгляды встречаются, и мы долго смотрим друг на друга.

Очередной порыв ветра от озерца и вместе с влагой в воздухе повисает запах прели. Анна говорит:

- Скоро, капитан, осень. Вот и август на пороге.

- Тебе нравится? – спрашиваю я.

- Нравится, - вздыхает она. – Очень. Оказывается так мало нужно, чтобы быть счастливым - вот такой летний закат и человек рядом.

Мы сидим еще долго и болтаем о пустяках. Вот и сумерки загустели, а я не тороплюсь приглашать ее в дом, оттягиваю время.

Анюта вдруг замолкает на какой-то необязательной фразе, и я целую ее в губы. И поцелуй долгий, какой-то вязкий.

- Пойдем в дом, - шепчет она.

Конечно, мы взрослые люди и легкий флёр заблуждений несет нас к моменту истины. Наверное, каждый вправе в этот миг надеяться на чудо, а будет ли оно потом или нет – божий промысел. Впрочем, она кажется и не скрывала в тот вечер своего женского эгоизма. Разве что истовый блеск в глазах трогало сомнение. Но, пожалуй, только сомневающиеся женщины принимают дар любви так истово.

К своему пребыванию в общаге я привык и не чувствовал себя временным. Конечно, ночные пьяные вопли и разборки за дверью вносили некий дискомфорт, но я помнил фразу – «если изменить ничего нельзя – прими». Однако, тесть нет-нет да и напоминал по телефону, что на очередь в исполкоме на жилье надо бы встать – эдак можно и замылить льготу. Наконец, я решаюсь сходить в администрацию и заявить о своих правах. Разумеется, вопрос о том, что я уже имел возможность держать в руках ордер на двушку в центре города, занозой торчал в голове, но Сергей Сергеевич убедил, что тот акт был по линии Министерства обороны и к сегодняшней конкретной ситуации отношения не имеет.

- Тогда ты был на крепких ногах, а ныне - инвалид и орденоносец, - горячился он. Смелее, офицер, время уходит и - отставить всякие разговоры. Что, ты до  пенсии будешь торчать в этой конуре?!

- Так я на пенсии, если вы не забыли.

- Но эт я так, фигурально выражаюсь. Обидно мне за «червону» армию и ее славных представителей.

- Спасибо.

Вот так и потолковали последний раз. Выбрался я, однако, после того разговора через месяц. Случилось это в зените осени, когда затерявшееся южное тепло сменили запоздалые дожди и бронза бабьего лета загустела, затерялась в серости будней. Конечно для такого случая  принарядился в парадку с наградами и солидности ради взял в руку кожаную папку. В ней лежали блокнот с ручкой и листок с ходатайством военного комиссариата на предмет предоставления жилья боевому офицеру, «получившему тяжелое ранение и контузию при исполнении интернационального долга на территории дружественного Афганистана». Конечно, сие ходатайство «прибомбил» мне по случаю Сергей Сергеевич, не преминув заметить, «какие «большие» люди обо мне хлопочут». И прибавил еще, что военком - уважаемый властью человек и к его словам прислушаются непременно.

Очередь на личный прием к председателю исполкома, некто Дёмину Виктору Яковлевичу была достаточно большой и как сказала, внося меня в список, элегантная, будто с подиума, секретарша, в массе своей как раз по жилищному вопросу. Впрочем, я как нетрудно заметить, инвалид, да еще и участник боевых действий, значит мое место в первых рядах. В самом деле, ждать пришлось недолго. Кожаная дверь в кабинет к председателю исполкома вытолкнула двух рассерженных посетителей и, после тяжело зависшей в приемной паузы, пригласили меня. Кабинет председателя упакован дорогой мебелью, стены украшают картины в золотых багетах. Это виды города – должно быть подарки местных мастеров кисти, страждущих любви и благосклонности власть имущих.  Все это я окинул взглядом, пока молодой человек в безукоризненном темном костюме с пестрым галстуком на белой сорочке что-то записывал в большую амбарную книгу.

- Присаживайтесь, - пригласил он звонким голосом, не отрываясь, однако, от письма.

- Спасибо.

Откровенно говоря, я ожидал увидеть  тяжелого с пуленепробиваемым выражением мясистого лица в очках-колёсиках чиновника, а тут, напротив, за невероятно большим столом восседал голубоглазый паренек с идеально отутюженным лицом, весь такой ухоженный, мягкий. Вот только высокий с залысинами лоб и тяжеловатая челюсть останавливали возраст на цифре тридцать. Я отчего-то подумал: «Интересно, служил ли он?» Наконец председатель скучно взглянув на меня, сказал:

- В принципе, я догадываюсь, по какому вы вопросу. Как сказал классик: «Всех нас испортил квартирный вопрос».

Тут я достал из папки ходатайство военкома и протянул ему. Председатель взял в руки бумагу и, бегло пробежав взглядом, выдохнул нервно: