Господин штабс-капитан (СИ)

Внутри стоял стойкий запах каких-то лекарств, новых бинтов, спирта, человеческих испарений и хлорки, которая в избытке применялась санитарками.

Я шел по коридорам в поисках Маши, но нигде ее не видел. Заглядывая в палаты, никогда бывшие комнатами, я старался разглядывать девушек и женщин в белых фартуках с крестами на груди, но не видел среди них ту, ради которой я испытывал сильное неудобство. Мне казалось, что все на меня смотрят с неприязнью. Раненные - от того, что я был здоров и мог в любую минуту покинуть это заведение, а сестры и врачи – от того, что завидовали фронтовому бездельнику, позволяющему себе крепко спать, вдоволь есть и не видеть мучения тяжело раненных солдат.

С каждой минутой, с каждой просмотренной комнатой во мне росло чувство боли, сочувствия, жалости, какого-то страха и безысходности. Тяжело раненные лежали на железных кроватях под белыми простынями, прикрывавшими отсутствующие руки, ноги, все еще кровоточащие тела. В одном месте на меня посмотрели огромные глаза, они не плакали, они кричали от ужаса. Встретившись с ними, я поспешил уйти, но они еще долго преследовали меня в коридорах полных стонов и криков, отчаяния и несбывшихся надежд.

- Стас?! Что ты тут делаешь? – вдруг услышал я машин голос.

Она стояла в коридоре и держала в руках металлический поднос с какими-то медицинскими инструментами. Огромные глаза подчеркивали почти черные круги на лице. Худое изможденное лицо, грязные нечёсаные волосы выбивались из-под косынки с красным крестом. Ее тонкий нос, казалось, стал еще тоньше.

- Я тебя ищу, - ответил я, пораженный печальным зрелищем обстановки и молодой девушки на ее фоне.

- Мы не виделись уже два дня. Я скучал и решил прийти к тебе…Но тебя не просто найти. Все сестры очень похожи…

- Извини, но я очень занята. Возможно, сегодня ночью Иван Павлович меня отпустит. Тогда я приду к тебе. А сейчас уходи! Тебе здесь делать нечего! Не нужно тебе все это видеть… Я бы и сама лучше бы не видела… Уходи, пожалуйста!

- Ладно, но я буду тебя ждать!

- Жди… - я попытался ее поцеловать, но она отстранилась. – Не сейчас и не здесь… уходи…

Я отвернулся от нее, и зашагал по коридору, пропуская вперед спешащих сестер, обходя койки, которые стояли в ожидании нового «подкрепления» в виде раненных и тяжело раненных солдат.

На душе скребли кошки. Мне было стыдно, что я, проявив слабость, желание увидеть любимую девушку, помешал ей в очень важном и тяжелом деле, поставил ее в неудобное положение. Злость на себя росла, я ускорил шаг, перейди почти на бег и, в конце концов, пулей вылетел из госпиталя, весь красный и потный.

Однако, выйдя на свежий воздух, мое мнение о произошедшем поменялось. Шагая в роту, я уже винил не себя, а считал, что не права была Маша. Отчего она так со мной разговаривала? Ну, пришел я в госпиталь, и что? Возможно, я пришел навестить своего друга или подчиненного. И встретился внезапно с ней. Ведь могло быть такое! Так зачем же она злилась на меня? А потом, неужели я помешал ей? Чем? И что она такого делала, что не могла перекинуться со мной парой слов?

Я был раздосадован. Чем ближе я подходил к роте, и неизменно росло расстояние от госпиталя, тем еще злее я становился. Злость во мне выросла и окрепла, но она еще и стала разнонаправленной. Я уже злился на себя, на Машу, на прогуливающихся почему-то именно мне навстречу и идущих со мной по пути, но шагающих медленно и мешающих моему движению местных жителей. Все и вся меня раздражали. В скверном настроении я вошел в ротное помещение.

Там все еще сидели Минский и Сенцов. Хитрова я отпустил на день по семейным обстоятельствам. Я бросил на стол фуражку и упал на стул с высокой спинкой, который мои солдаты притащили из взорванного дома.

- Где Тимофеев? – с плохо скрываемым раздражением спросил я у офицеров.

Минский с удивлением посмотрел на меня. Не часто ему и другим приходилось видеть меня в таком состоянии.

- Он ушел в штаб полка. Насколько мне известно, Вы его сами отпустили…

- А…да… - я вспомнил, что с утра сам его направил туда. Нужно было получать кое-какое обмундирование, для чего уладить бумажные вопросы.

- У Вас что-то произошло? – спросил меня Сенцов.

- Нет, слава Богу! – не стал я объяснять причину своей раздражительности.

Чтобы как-то отвлечься от дурных мыслей я решил провести смотр роты.

- Минский, Вы сегодня дежурный офицер?

- Так точно.

- Командуйте построение роты!

- Есть… - Минский встал, одел фуражку. Они с Сенцовым переглянулись. Тот тоже встал и они вдвоем вышли.

Через десять минут я стоял перед строем и распекал нерадивых унтеров и нижних чинов, которые не следили за состоянием обмундирования. Промучив всю роту до шести часов после полудни, я распустил строй. Повернувшись спиной к расходившимся солдатам, я слышал их тихий шепот.

- Наш-то нонче не в духе.

- Что-то там у него?

- Никак опять на передовую?

- Нет, только вернулись!

- Да, не! Командир полка отругал… вот он на нас и сорвался…

- Ладно вам! Не так часто он нас собачит. Другие каждый день, а этот ничего…

Я ушел, не попрощавшись ни с Минским, ни с Сенцовым. Они остались курить, и, видимо, обсуждать мое недостойное поведение. Мне не стало легче. Наоборот, теперь ко всему прочему я корил себя еще и за это неуместное построение роты. Бывает так, что все делается не так и, как снежный ком, растет недовольство собой и окружающими. Придя домой, я бросился на кровать и, закрыв глаза, попытался отвлечься. Спать не хотелось, я взял книжку, которую мне принесла Маша. Это был роман Северо-Американского писателя Джека Лондона. Книга называлась «Время-не-ждет». В свое время Маше очень понравилась эта книга. Она ее читала еще до войны, но с тех пор возила ее с собой.

Я никак не мог начать ее читать и вот решил таким образом отвлечься от плохого настроения. И, удивительно, я постепенно углубился в сюжет. Стемнело. Хозяйка принесла ужин и накрыла мне на стол деревенскую здоровую еду. Сделав свое дело, она ушла, оставив меня наедине с книгой. Почти не отрываясь от книги, я встал что-то съел, что-то попил и вновь лег на кровать. Аппетита не было, не было и желания что-либо делать и о чем-нибудь думать кроме как о вымышленных американским писателем событиях и жизненных ситуациях, происходящих с главным героем.

Уже глубокой ночью я отложил книжку и, закрыв на минутку глаза, крепко уснул до утра. Маша так и не пришла.

Утром я отправился в роту. Дежурил Минский, а менять его должен был Сенцов.

- У вас есть какие-нибудь дела сегодня? – спросил я подпоручика.

Тот ответил отрицательно. Тем не менее, я его освободил от дежурства, заменив собой. Мне не хотелось в очередной раз остаться ночью одному, поэтому я решил всецело отдаться службе. Сутки я провел в расположении своего подразделения, донимая солдат различными проверками. Я проверял состояние стрелкового оружия, проверял внешний вид солдат, контролировал количество и качество подаваемой пищи, обедая и ужиная вместе с нижними чинами. В общем, я донимал и себя и окружающих. Думаю, что на следующее утро многие солдаты с облегчением перекрестились, когда увидели, что меня менял поручик Хитров.

Дома от своей хозяйки я узнал, что ко мне никто не приходил. Ни Маша, ни кто-либо иной. Я бросился на кровать и уснул тяжелым, неприятным сном. Проспал я до двух часов. Разбудил меня стук в дверь.

- Кто?! – сонно спросил я.

- Ваше благородие, это я Иванов… - отозвался мой писарь.

- В чем дело? – все еще спросонья выспрашивал я, с трудом размыкая отяжелевшие веки и не очень хорошо ориентируясь в пространстве.

- Ваше благородие! Меня послал к Вам подпоручик Сенцов…

- Зачем?

- Срочное дело! Он сказал только, чтобы я передал, «Минский».

- Сейчас буду! Ступай!

Наконец до меня стали доходить слова посыльного, то, о чем он говорит. Что там опять случилось? – думал я, умываясь и потом быстро одеваясь. От Минского я ждал всего. Этот молодой подпоручик отличался непримиримым характером, вспыльчивым и прямым, скорее даже прямолинейным. Порой он не мог сдержаться в тех случаях, когда от его молчания зависела его же судьба. Он мог прямо в лицо сказать нелицеприятную правду кому угодно, не разбирая ни рангов, ни должностей. У меня возникла непоколебимая уверенность, что Минский опять пострадал из-за своей неуравновешенности и юношеского максимализма. Но в то же время я был уверен, что он не совершал ничего такого, чтобы могло бросить тень на его честность, принципиальность и порядочность.