Другая половина мира, или Утренние беседы с Паулой

Ни слова о Феликсе, никаких признаний. Сдаваться на милость победителя она не будет. Только ночью приходит нежность к его телу, а он — он готов утопить ее в своей страсти.

В эту самую минуту Феликс перечисляет содержимое пластиковой сумки. Что гофио действует возбуждающе, он внушал Пауле еще на Лансароте.

О Лансароте у нее остались приятные воспоминания. А вот общаться с Феликсом изо дня в день — это совсем другое дело. С каким вкусом он произносит слово «возбуждающе». Добавить гофио в суп. В памяти мелькают отпускные слайды.

Так хочется быть откровенной, откровенной без слов. Просто ехать. В глубь страны. Отыскивать новый путь? Как полярная экспедиция.

На самом же деле Феликс сидит рядом, на соседнем сиденье, с сумкой на коленях, ноги у него чересчур длинные, поэтому коленки торчат высоко вверх; они вместе едут по дороге, которую Паула наверняка с легкостью одолела бы теперь и во хмелю, и во сне.

Смелость бунтовать означает смелость жить, писал он однажды.

А ты-то сам бунтуешь? — спросила она, когда он выкладывал из рюкзака белье. Ослепительно белое, как и сорочки. Трикотажные трусы и майки.

Уход из дому стоил ему долгой борьбы с самим собой, ответил Феликс.

Мятеж в родительском доме?

Я удрал, упрямо повторил он. Смылся тайком, забрал вещи и смылся.

Но дверью не хлопнул, весело заключила Паула. Ни скандала, ни споров. Вместо этого спокойно, исподволь ходатайствовал о стипендии, выискал предлог и даже о приятельнице вспомнил, чтобы наконец-то раз навсегда перерезать пуповину.

Слушай, говорит она, когда ты, собственно, подал прошение насчет стипендии? До нашего знакомства или после?

Феликс твердит, что она теперь и машину водит иначе: Мчишься прямо как в лихорадке. Паула пугается, когда он без обиняков говорит, что она боится всякого проявления чувств.

Ужасно, а главное, безотрадно — то ли дело, когда все аккуратно завернуто в пластик. В боковое окно вливаются запахи. Летом в природе царит идиллия. Словно так будет во веки веков и никогда не придет сюда ни погибель, ни разрушение… Безумная гонка среди палисадников, петуний и ящиков с бегониями.

Паула жмет на акселератор. Феликс растерянно цепляется за крышку перчаточного отделения. На всякий случай. Держится за жизнь.

Извини, говорит Паула, переключает скорость и тормозит.

Не надо волноваться. Ничего страшного. Она его просто напугала.

Что случилось? — спрашивает он.

Только не темнить. Она еще никогда не теряла присутствия духа. Вот и сейчас предлагает ему погулять. Пройтись по земле.

Ели, как повсюду в немецких лесах. Деловая древесина, притом не дешевая.

Забавно, говорит Паула. С тобой тоже так бывает? У меня, например, есть воспоминания, от которых я не в силах отделаться. Скажем, запах болота. Я буду чувствовать его, даже когда от болота не останется следа.

Феликс что-то рассказывает о квадратном стеклянном ящике, в котором иногда видит себя самого.

Но только я один себя и вижу. Другие, не глядя, проходят мимо.

А как вы хотели? — сказала фройляйн Фельсман в ответ на сетования Паулы, что этажом выше до сих пор помалкивают насчет передвижки для домов престарелых. Старая дева раскраснелась: от жары у нее поднялось давление. Все идет своим чередом, по инстанциям. Нельзя же рассчитывать, что такой вопрос решится с бухты-барахты.

Непонятно, почему в эту жару Паула не открывает окна; на улице поливочная машина разбрызгивает воду по брусчатке, а тут, в комнате, фройляйн Фельсман еле дышит.

Вижу, очень вас жара донимает, сказала Паула.

Нет-нет, что вы! — энергично запротестовала фройляйн Фельсман, отвергая, отметая всякое сочувствие. Скоро пройдет.

Ей бы хорошо подержать руки в холодной воде.

Случись с Фельсманшей обморок, от Паулы толку не жди: она понятия не имеет, что надо поднять вверх — голову или ноги.

Видимо, у вас нелады с давлением, заметила Паула.

Я совершенно здорова, отрезала фройляйн Фельсман, но больше уже не заикалась о том, чтобы открыть окно, предпочла говорить, что она в полном порядке. Беспокоиться не о чем. Почту я положила вам на стол, добавила она.

Нет, она не прогнала его.

Пока можешь, конечно, пожить у меня, сказала Паула.

Мало-помалу жизнь у них наладилась. Феликс слишком порывист, но от этого она его отучит, думает Паула. Должен же он в конце концов понять, что одно дело — ночь и совсем другое — день.

Утром она начинает его тренировать. Спрашивает: Как ты спал?

Хорошо, отвечает Феликс; ей хочется, чтобы он держался на расстоянии, но не тут-то было: он так и норовит невзначай прикоснуться к ней или подойти да обнять, когда она стоит у плиты и варит кофе.

Обнимая ее за шею, упершись подбородком ей в волосы, он наблюдает, как она льет в кофейник кипяток. Ты красивая, говорит он.

Может статься, он с радостью улегся бы у ног Паулы, как некогда Руфь у ног Вооза. Но Паула такого не допустит. На отдыхе она, конечно, слегка расслабилась, поддалась скороспелому чувству и теперь просто обязана добиться, чтобы он вел себя так, как она требует того от других.

В душе он на нее обиделся.

Стеклянный ящик? — переспрашивает Паула.

За стеклом мы держим драгоценности. Безделушки. Или рептилий в террариумах. А иной раз и чучела хищных птиц на шкафах в классной комнате. Прямо как живые — знай срисовывай да описывай. Наглядное пособие: вольные охотники за дичью, выпотрошенные, вычищенные, обезжиренные, обработанные инсектицидами.

Как он только до этого додумался — видеть себя со стороны, да еще в стеклянном ящике?

На ней цветастая блузка с воротником-стойкой. В ушах клипсы. На груди эмалевая рыбка. Подбородок хищно выдвинут вперед.

Старики, говорит она, в прошлом много выстрадали.

Под окном бегонии. В комнате ветка сирени и запах мастики.

Вы слишком молоды и не помните, продолжает она.

Да, соглашается Паула, мои воспоминания начинаются с денежной реформы [23].

В общем, нельзя сказать, чтобы у наших подопечных с возрастом уменьшались культурные запросы, но вот живость и энергия год от году притупляются. А кроме того, глаза слабеют, добавляет она, и пальцы ее тянутся к брошке. Кстати, муниципалитету известно про ваш план? Мы ведь как-никак учреждение городское.

Я знаю, отвечает Паула, терпеливо, упрямо. Потом рассказывает о советнике по культуре, о своих полномочиях. Нет, качает головой директриса, муниципалитет меня пока не информировал.

Вы не думайте, я ничего вам не навязываю, говорит Паула. Просто вношу предложение, и все.

Провожая ее к двери, директриса рассуждает о Фонтане, которого время от времени перечитывает.

Руки у нее такие же хищные, как подбородок. Паула исчезает в ее когтях.

Мой муж, сообщает директриса, был пастором. Мы приехали сюда в тридцать пятом, из Шлезвига.

Тоскуете по небесному простору? — спрашивает Паула.

В войну она так намучилась, рассказывает пасторша: и дочку потеряла в первые же дни, и угля не было, а тут еще беженцы весь дом заполонили.

До неба ли тут?

У молодых, говорит она, сил хоть отбавляй.

Паула смотрит, как Феликс в ее тесной кухоньке принимается чистить овощи.

На что ты, собственно, рассчитывал, когда ехал сюда? — спрашивает она.

Он повязал ее фартук с таблицей калорий на животе и фруктовым орнаментом. Этот фартук Пауле подарила сестра на новоселье. Она прислушивается к кухонному шуму, к плеску воды, бегущей по зеленому луку и моркови, к стуку ножа, режущего картофель и луковицы.

Твоя страна, говорит он, дольше моей сражалась со смертью… А дома меня в кухню не пускают, замечает он немного погодя. Сама Паула стряпать не любит, хотя чужое кулинарное искусство приводит ее в восхищение.