Другая половина мира, или Утренние беседы с Паулой

Попросту ублажал тебя?

Паула хитрит и вместо ответа спрашивает, отчего я не посажу вдоль забора вечнозеленые вьющиеся розы.

Сегодня ночью меня напугал сигнальный фонарь. Мне почудилось, будто луна горит огнем.

Паула смотрит в окно, провожает взглядом соседа, который идет из дому в сарай.

Значит, мой Феликс тебе не по нраву? — спрашиваю я. Что ж ты не выкинула его из головы? Он ведь всего-навсего принадлежность отпуска.

Паула предлагает устроить огромную живую изгородь из роз.

А ты, отвечает она вопросом на вопрос, ты выкидываешь из головы приятные воспоминания?

Я уверена, что давным-давно ее раскусила. Это страх, говорю я.

Страх?

Тебе страшно сознаться в своих чувствах. Боишься потерять себя?

Паула молчит.

Жаль, говорит она немного погодя, кухня у тебя в первом этаже и соседский дом слишком близко. Со второго этажа вид был бы лучше.

Я уже готова поверить, что Паулу можно чему-то научить.

Тебя страх задавил, говорю. И давно ты живешь с этим страхом?

Она все еще прикидывается безучастной.

Наверно, ты сама себе кажешься быстрозамороженной и упакованной в целлофан.

Очень уж сурово судишь, отвечает она, глядя мимо меня на холодильник. Терпеть не могу фанатиков. Кроткие святые всегда были мне симпатичнее.

Я упрекаю ее в романтичности, и вообще, она, мол, рассуждает о фанатизме и кротких святых таким тоном, будто должна выбирать между сахаром и сахарином.

При мысли о сахарине к горлу подкатывает тошнота. Да, сурово говорю я, но я хотя бы надеюсь, что есть еще сила, достаточная, чтобы спастись от вечного холода.

Теперь она смотрит на меня в упор.

Как же ты намерена бороться с зимой? — любопытствует она. Только не говори, что будешь топить.

Насмешка?

Затопить, говорю я, натопить, сжечь.

Сахар, отвечает Паула.

Она меня раздражает.

Что делать, каждому охота, чтобы повествование продвигалось вперед так же быстро, как его собственная жизнь, говорит она.

Я протестую: Ты ведь тоже не сидишь при-горюнясь у камина — живот в тепле, спина в холоде, руки на коленях, — как твоя мать. В конце концов ты извлекла для себя урок!

Сугубо личный, замечает Паула.

Раньше, объясняю я этой Пауле, которую ничему не научишь, в поисках безопасности бежали в монастырь. Не умея совладать с одной половиной мира, искали убежища в другой. Ты это имеешь в виду?

Или покупали билет на корабль и отправлялись в эмиграцию за океан, отвечает она.

Стало быть, только безрассудная надежда? Я почему-то ору.

Назад в скорлупку!

Самовлюбленная эгоистка, отгородилась стеной от внешнего мира? Что ты там делаешь, в своем коконе? Вяжешь накидочку на душу?

Я давно уже не в коконе, говорит Паула, словно я вовсе и не орала. Я теперь снаружи.

Часть III. Лето

В принципе возражений нет. Напротив. Он даже приветствует ее начинание.

Она заблаговременно предупредила советника, что хочет к нему зайти, договорилась, когда это можно сделать, и в назначенное время поднялась этажом выше — разумеется, отнюдь не мимоходом, не случайно, ведь ей не по чину устраивать проверки.

Когда она появилась в дверях, он, явно нервничая, скрестил руки на груди. Паула села на стул для посетителей.

Где-то она читала, что есть такая болезнь, которая судорогой сводит мышцы, корежит суставы и в конце концов обрекает человека на полную неподвижность. Климат в Д., как говорила Пауле мать, очень сырой, часто бывают туманы.

На кашель Фельсманши следовало бы обратить внимание пораньше.

Я помню, говорит он, вы упоминали об этом еще несколько недель назад.

Кабинет не похож на прежний, мебель тоже новая. Лишь пейзажи в рамках перекочевали сюда из старой ратуши.

Тот, кто родился и вырос не здесь, мигом начинает хворать. Все-таки есть на земле места, таящие опасность для здоровья.

Итак, ваш план обрел конкретную форму?

Паула навела справки. Задуманная ею передвижная библиотека могла бы обслуживать три дома престарелых в городе и еще два за городом.

На этот раз в кабинете жарко потому, что жарко на улице. Мебель дорогая. С годами у Паулы вошло в привычку замечать ценные вещи.

Если закрыть окно, говорит она, в кабинете станет прохладнее.

Взял бы да попросил вентилятор. Еще с утра Паула засучила рукава блузки, а под низ надела майку, чтобы впитывала пот.

Одна только фройляйн Фельсман высказалась скептически: Не знаю, но, по-моему, едва ли старики встретят вас с распростертыми объятиями. Они не любят новых лиц.

Паула достает из кармана бумажную салфетку и промокает шею и лоб. Ей необходима поддержка муниципалитета. Вряд ли будет легко убедить руководство домов престарелых в пользе чтения.

Придется, скорее всего, повоевать, говорит она, ведь любое новшество встречают с недоверием.

Советник даже не думает закрывать окно.

Так странно, в эту пору — и жара, говорит он и, конечно же, обещает Пауле поддержку. Социальная благотворительность — вот как я представлю ваш план, когда буду знакомить с ним руководство.

Он больше не спрашивает, хорошо ли ей в Д. Здесь ее место. Нет, «прижилась» не то слово. Так теперь не говорят. Она влилась, интегрировалась, вот.

Он с удовольствием обсудит ее план с обер-бургомистром и ландратом. Им часто приходится выступать на всяких мероприятиях и торжествах, произносить поздравительные речи — с девяностолетием, с бриллиантовой годовщиной, со служебным юбилеем, по случаю вручения Баварского ордена за заслуги, — пусть и заинтересуют влиятельные круги библиотекой-передвижкой.

Как говорится, сделаем почин. От воодушевления советник ерзает на стуле, наконец-то расцепляет руки. Ладони потные. А под пиджаком он, наверное, мокрый как мышь. Этак и простыть недолго.

У Паулы першит в горле. С детских лет она склонна к простудным заболеваниям.

Блестящая идея. С этими словами советник достает из кармана тщательно отутюженный носовой платок и вытирает руки. Превосходная.

Ходить по путям запрещено. Да, впрочем, и невозможно — из-за высоких платформ. Пассажирские поезда идут строго по расписанию.

Очень может быть, что Паула воображала, будто Феликс из тех, кто двинется прямо по путям, не обращая внимания на запрещающие знаки.

Но он вместе с другими идет по перрону, а она между тем еще всматривается в незнакомые лица и фигуры — чужие люди встречаются после разлуки — и все не может решить, как с ним поздороваться.

И вот он уже перед нею — в одной руке светлый чемодан, в другой парусиновый рюкзак. Только теперь Паула спохватывается, что не достает ему и до плеча. Возможно, она целует его. Наспех, при всем честном народе.

Первый раз Паула целовалась с мальчиком за углом, через две улицы от школы. В ту минуту она была похожа на птичку, пьющую нектар. Мне почему-то казалось, что от нее непременно должно пахнуть корицей.

От Феликса пахнет потом и пластиковой обивкой железнодорожного купе. Усталый, небритый, грязный с дороги, он выглядит старше своих лет.

На Лансароте он был ей как-то ближе и родней. Здесь, в незнакомой обстановке, Феликс робеет. Паула целует его, а он стесняется на людях ответить ей тем же. По перрону шагает осторожно. Ей пришлось стать на цыпочки, обнять его за шею и пригнуть к себе — иначе бы она нипочем не дотянулась до его щеки.

Ты смотри, как тебе удобнее, в случае чего я могу снять комнату в М., писал он.

О любви ни слова. Паула везет его к себе, и он принимает это как должное.

Дома она молчит, не предлагает ему распаковать вещи: чемодан и парусиновый рюкзак остаются пока в передней. Вид на кладбище Феликса ничуть не смущает, он хвалит квартиру, расспрашивает о церкви и византийском куполе, слушает ее объяснения. А Паула, мечтая поскорее очутиться в его объятиях, ведет его в ванную, дает ему стакан для зубной щетки и полотенце.