Другая половина мира, или Утренние беседы с Паулой

Только бы не хватить через край. Может быть, мы в куда большей степени, чем Киль, город среднего сословия.

Как везде, так будет и у меня.

То есть никаких экспериментов. На уроках физики мы работали с железными опилками и горелкой Бунзена. Горелку доверяли только надежным ученицам.

Нет, не противно. Человеческие экскременты в казематах — тоже неизбежность, особенно в укромных местах. Того парня Феликс отправил назад, а себе продлил выходные на понедельник и вторник. В наемной машине — по острову. На юге песчаные дороги, а в конце путешествия — древняя сторожевая башня.

Призывы на обветшалых стенах в Арресифе кажутся Пауле более вызывающими, чем здесь. Сюда давным-давно никто не ходит пешком.

Довольно воинственно, роняет Паула среди отпускной безмятежности.

Не исключено, что когда-нибудь она все же неминуемо угодит в заваруху, — мысль об этом пробуждает в ней тревожное чувство.

Melpais. Дурной край. Застывшая лава похожа на черепаший панцирь. Но местами уже вновь пробивается зелень.

Крестьяне, говорит Феликс, не падают духом.

По утрам Паула спускалась вниз по круче, а он еще спал. Широко раскинув руки, вытянув одну ногу и поджав другую, голый, только живот прикрыт одеялом, он лежал на спине и крепко спал, с непроницаемым лицом, под надежной защитой своих грез (так думала Паула) — или беззащитный, если сны страшные?

Он и брился нагишом. Паула любовалась его большим красивым телом. С удивлением, а может, и с гордостью, что она желанна.

От прозрачного света все здесь кажется рельефнее и ближе, чем на самом деле.

Одна половина мира лежит снаружи и совершенно другая — внутри. Вернувшись с пляжа, Паула идет под душ.

Феликс… Временами он раздражает Паулу. Пляж за окном только с виду золотой и чистый, песок пропитан черной вулканической пылью, которую Паула смывает под душем.

Четвертая утренняя беседа с Паулой

Итак, удача, говорю я, с первых шагов удача. Не вполне по сердцу, городок мещанистый, несколько ограниченный, даже туповатый, быть может, зато тебе предоставлена свобода действий. Почти ни тени недоверия — жить, во всяком случае, можно.

Сегодня я сходила за свежими булочками, заодно прихватила газету, сварила кофе, открыла банку джема. Сегодня я чувствую себя отлично. Паула поджидала меня у двери, когда я вернулась с покупками. На этот раз она явилась совершенно зря. Мне и без нее хорошо, работа спорится.

Дело не в моих человеческих качествах, отвечает Паула, профессионализм — вот что было главное.

И только?

В известном смысле — да. Я вовсе не помышляла о каких-то там коренных новшествах.

Под утро мне приснился сон. Будто я в Венеции и разгуливаю в чем мать родила. Солнце Уже пригревало, но зловонного удушья в городе пока не чувствовалось; и впервые в жизни я думать забыла про стыд. В соборе святого Марка служили раннюю обедню, я выхватила у какого-то мужчины шляпу и устроила сбор пожертвований.

Я обязательно расскажу тебе свой сон.

После, отмахивается Паула. Я пришла, потому что наконец уяснила себе одну штуку, которая, пожалуй, тебя беспокоит.

Иной раз я просто не знаю, какую половину считать лучшей: ту, что существует ночью, или ту, куда попадаю, проснувшись.

Да выслушай же меня, говорит Паула, я ведь поехала в Д. до некоторой степени по простоте душевной.

Не хочу слушать. Не хочу забыть сон, утратить то ощущение.

Разрезаю булочку. Раньше булочки пахли не так. Паула берет меня за кисть и держит, крепко-крепко.

Мое простодушие не укладывается у тебя в голове, говорит она, вот в чем загвоздка.

Ей и правда как будто бы очень важно внести ясность. А кофе стынет.

Я, конечно, не берусь утверждать, что знать ничего не знала, продолжает она. Но меня это не трогало, понимаешь? Меня лично не трогало.

Она прямо как в лихорадке.

Успокойся, говорю я. Не надо оправдываться. Что я, судья, что ли?

А может, все дело попросту в том, что подходящих случаев раньше не было. И никаких распрей. В пределах возможностей, какими располагает Д., мне дали полную свободу действий.

Вообрази, перебиваю я, в соборе святого Марка я даже пела. Нет, ты представляешь?! Церковь битком набита людьми, а я иду себе нагишом, собираю денежки в черную мужскую шляпу да еще распеваю, что твой соловей! Притом я ведь никогда не умела петь, даже на рождество рта не раскрывала.

В ответ Паула лишь роняет: Хотелось бы мне попасть в страну, где жить не страшно.

Жаль. Я так радовалась свежим булочкам. А теперь весь аппетит куда-то пропал.

Смотрю на Паулу: хрупкая, темноволосая, маленькая — еще меньше, чем запомнилось мне, — она сидит за столом в моей кухне; я обнимаю ее за плечи, вообще-то она — полная моя противоположность, но мне все равно кажется, будто я утешаю себя.

Как ты относишься, скажем, к таким понятиям, как исполнение долга, корректность, самопожертвование, порядочность? — спрашивает она.

В памяти тотчас оживает школа, где изо дня в день все шло как по нотам. Порядок, чистота, аккуратность.

Всего лишь функции, обязанности, давным-давно окостеневшие во имя гладкого течения жизни.

Окостенения я не замечала.

Выходит, ты просто-напросто функционировала, как машина.

Не знаю, отвечает Паула, позже я, бывало, не раз стояла у окна, глядела на кладбище и думала: интересно, как там чувствуют себя покойники. Глупо, да? Покойники ведь не чувствуют ничего.

Ну с какой стати ему хромать? Чепуха, и вообще навязчивая идея. Нельзя доверять первому впечатлению, оно может и обмануть. Да-да, и для беспокойства тоже нет ни малейшего повода.

Унять тревогу, всему виной особенности психики. А объективно оснований тревожиться нет.

Паула соглашается: женщины, как известно, больше мужчин склонны к депрессии. И проявляется это в снах, в мечтах. С такими вот мыслями Паула сосредоточенно прислушивается к себе: что-то не ладится с внутренней секрецией. Переутомилась — ведь первые месяцы дел было невпроворот. А в общем — можно быть довольной. Молодец!

Итак, можно быть довольной. На стенде у входа она разместила первую тематическую выставку.

Эмансипация? — спросил коротышка советник.

Наутро после открытия он заглянул в библиотеку, случайно, просто так, по пути — его контора в том же здании, вот и зашел на минутку.

Женское движение, ответила Паула. Она заранее просмотрела, отобрала, систематизировала литературу — книги крупных фирм и небольших женских издательств. Конечно, сомнение в голосе советника от нее не укрылось. Скорее, сомнение мужчины, а не политика. Нет, возражать он не возражал. И правильно — ведь тут командует Паула, ей виднее. День и ночь усердно стуча на машинке и ни на грош не выйдя из бюджета, она подготовила для читателей тоненькую брошюрку по теме: обобщила весь материал, какой сумела найти, и коротко, двумя-тремя фразами, рассказала о книгах, находящихся в открытом доступе.

Женский вопрос, говорит она и жестом просит фройляйн Фельсман передать ей один экземпляр брошюры из стопки, что возле картотеки, сует этот экземпляр советнику, который уже отошел к стеллажам с беллетристикой и внимательно разглядывал новинки. Он небрежно перелистал брошюру, на губах поощрительная улыбка: дескать, хорошо! — спрятал ее в карман и заметил: Прежде всего вам, конечно, надо ближе узнать здешних читателей. А в общем, поглядим, как они к этому отнесутся.

Потом, во время завтрака, приходит почтальонша со срочной депешей. Субботнее утро. Паула на кухне. За окном, к северу от церковного шпиля, стоит солнце. Внизу дребезжит звонок; почтальонша ездит по деревне на велосипеде и, поскольку настала весна, уже не носит полусапожек на меху. Паула отодвигает чашку, кладет недокуренную сигарету в пепельницу, встает, спускается на первый этаж и забирает письмо. На обратном пути разглядывает коллекционные испанские марки.