Дни трепета

Один Соломон не выдержал и добавил от себя к матрацу два толстых тома «Карта дорог Южной Америки», а дядя Миша Пауков преподнес нам с Тахтабаем книгу «Способ сохранения молодых садов от зайцев».

Фира как села, давай сморкаться по-раблезиански. Все забеспокоились — не дует ли ей от окна.

— Нет, что вы, — ответила Фира. — Это у меня аллергия на иногородних.

В конце концов, Йося на очередной Фирин гвардейский чох заметил во всеуслышанье:

— Фира! Помимо твоих физических недостатков у тебя появилось много вредных привычек.

Карлики — корявые, горбатые, косолапые — так и покатились со смеху.

— Ой, ну вы идиоты! — восхищенно сказала Фира. У нее было отличное настроение.

А Йося — благодушно:

— Раскованно смеяться надо учиться. Я раньше не мог раскованно и громко смеяться. Улыбался — постоянно, по поводу и без повода. На войне, помню, отдали меня под трибунал. А я стою и улыбаюсь. Мне говорят: «Ты что улыбаешься?» А я улыбаюсь и все. И ничего не могу с собой сделать. Это был показательный трибунал. Вот сидят мои товарищи. Как мне не улыбаться?

— И вас не расстреляли? — спросил Афросиаб.

— Почему не расстреляли? Расстреляли…

Просто непостижимо, до чего любят и умеют веселиться пришельцы из иных краев. Рюмки заходили, ножи застучали, дым, как говорится, пошел коромыслом. Тахтабай плясал со старухой, я — с каким-то стариком. Все были очень рады за своего Тахтабая, особенно отец жениха. Радость и счастье переполняли его маленькое тело. Он вскочил на стул и закричал:

— Эта свадьба — самое выдающееся событие за всю историю нашего поколения! Сынок, неужели я дожил до этого часа? Жаль, что твоя бедная мама не видит твоего триумфа. Она с рождения прикована к постели. Но ничего, она приедет к вам и будет жить у вас, дорогие Йося и Фира! А мы будем нянчить внучат. Уж вы не затягивайте с этим! — весело засмеялся Афросиаб и хитро подмигнул нам с Тахтабаем.

— А Тахтамыш? — я спросила. — Когда он приедет?

— Какой Тахтамыш?

— Как это какой? — встрепенулся Иосиф. — Который везет нам индийские шелка, арабскую бирюзу и калмыцкие изумруды.

— Йося, — говорю я. — Причем здесь калмыцкие изумруды? Тахтамыш — мой любимый возлюбленный, брат Тахтабая, и старший сын Афросиаба.

— Нету у меня никакого старшего сына, — говорит Афросиаб, — у меня есть один сын, мой единственный Тахтабай, муж прекрасной Милочки…

— Горько! — закричали карлики.

Тахтабай поворачивается ко мне и протягивает руки, вид у нею взъерошен и дик.

— Если ты только мне и-и-изменишь, — произнес он вдруг неожиданно членораздельно, — я тебя искусаю и и-и-и-изгрызу!

— Позвольте, — поднимается из-за стола Иосиф, он уже порядком нагрузился, — всем известно, что этот брак фиктивный, а настоящий жених Тахтамыш.

— Фиктивный?! — Афросиаб наливается праведным гневом, как большой красный монгольфьер горячим воздухом. — Фиктивный?! — он бегает по столу, опрокидывая рюмки и закуски. — В Елоховском соборе? С Питиримом? Где вы еще видели такое венчание?

— Обман!!! — кричит Иосиф. — Эти уроды нас обманули!..

— Ай-яй-яй! — качает головой Афросиаб. — Зачем так говоришь? Они же любят друг друга. Вон как она глядит на него, как Лейла на Меджнуна.

— Ты нам Тахтабая береги, — поднимает бокал старый карлик-горбун, свидетель жениха, — это же такой человек — ему цены нет.

— И не забывай каждый вечер массировать ему ноги, — добавляет его жена, — а то у него ноги отнимаются.

— Ангелы вы мои! — говорит Фира, едва опомнившись, и вслед за Йосей тоже вылезает из-за стола. — Это как понимать? Мы думали, вы почтенные люди… Да вы вообще знаете, с кем имеете дело?.. У нас дед Аркадий — старейший работник МПС, заслуженный железнодорожник, его хоронила вся Москва. Наши племянники — почтенные люди. Вот Соломон — представитель крупного гешефта, «челнок» — он возит из Китая кожаные куртки, вот Тима Блюмкин, сын полка, артист, интеллигент, бывший человек искусства, Иосиф — стахановец, боец трудового фронта, во время войны он делал мины…

— Боже мой! — кричит Иосиф. — Кому она все это говорит??? Я задушу его собственными руками!!!

Иосиф бросается на Афросиаба, приподнимает его над землей, уже представляя себе, как он, ослепленный яростью, наносит удар копытами по голове, вгрызается ему в спину, и начинает бить его о землю, пока не разносит в клочья… Но Афросиаб завопил, словно иерихонская труба:

— Иосиф! Не тряси меня! А то я сейчас воздух испорчу!!!

Воспользовавшись Йосиным замешательством, он вырывается на свободу и ловкими нырками уходит от Йосиных захватов, не брезгуя в критические минуты прятаться от Иосифа под стол.

Хоня, Моня, Илья, Авраам, Миша Пауков, Изя-старший — все окаменели. Карлики же, как ни в чем не бывало, пили, ели и выступали единым фронтом: то и дело подставляли ножки несчастному Иосифу, потешаясь над ним и веселясь, как какие-нибудь простые венесуэльцы.

Послышался громкий стук. Это Фира упала в обморок. Йося, схватившись за сердце, опустился на стул рядом с телом Фиры.

— Обеты наши да не будут обетами, — бормочет он, — зароки зароками, клятвы — клятвами! Да будут все они отменены, прошены, уничтожены, полностью упразднены, необязывающи и недействительны.

— Ну-ну-ну, — примирительно говорит Афросиаб. — Вот вы, Иосиф Аркадьевич — иудей. Второе тысячелетие вам, евреям, твердят: с каждым обращайся ласково и почтительно, может, это мессия? А я вообще не люблю, когда кто-то выше, умнее и лучше меня, мне становится нехорошо. За молодых! — кричит он. — И за их родителей. Если бы не родители, не было бы этого прекрасного жениха и этой прекрасной невесты! Горько!

Снова Тахтабай тянет ко мне руки. Кажется, он хочет меня поцеловать. Это мой муж. Настоящий. Я всматриваюсь в его лицо. У него не хватает одного уха, половины хвоста и изрядного куска носа. Так вот кто будет последним утешением в моей горестной судьбе.

А Тахтамыш? Меня обманул? Все меня покидают. Все. Всегда. Те, кого я любила, рассеялись по свету и растворились в воздухе. Никто никогда уже не полюбит меня. Надо ли смириться? Надо ли ждать? Я не хочу больше жить на этой планете. Лучше утопиться. Или отравиться. Нет, я уйду в монастырь, остригусь наголо и отрекусь от земной славы и суеты в одном из новициатов Апостольской префектуры. Надежд у меня никаких. Ничего не надо просить у Всевышнего, что пошлет он мне, то пусть и будет. Вот сейчас задушу Тахтабая и уйду.

Но кто это?

Я подняла глаза и увидела в дверях человека. Я говорю увидела, но я не видела его, как видела Тахтабая, Фиру, Йосю и всех остальных. Он был здесь и в то же время — не здесь. Он был одет в голубое и белое, и у него были длинные крылья, коричневые, крапчатые, как у ястреба. У него был звездный венец и сияющий лик.

Первое, что пришло мне в голову, это то, что я окончательно свихнулась. Никто больше не видел его, только я, иначе все бы прореагировали.

— Афросиаб! Я вас крупно прищучу! — по-прежнему кричал Йося. Он то вскакивал, то садился, наэлектризован был страшно. — Ты — вор, лгун, тунеядец, — выкрикивал безрассудно Иосиф. — Он ест некошерное, не замечает субботы!.. У него кривые зубы и кривые пальцы ног!..

— Все мы по природе братья, только росли врозь, — громким басом говорит женщина в юбке, но почему-то с усами и с бородой.

— Горько! Горько! — хлопают в ладоши карлики.

Тахтабай залезает на стул и целует меня. Мне все равно. Я смотрю в дверной проем — он снова пуст. Я твердо знаю, что счастья в моей жизни уже не будет никогда.

Вдруг я почувствовала, чья-то рука коснулась моего левого плеча. Рука была теплая. От этого прикосновения я ощутила волну невыразимого блаженства. Я встала и пошла.

Куда я иду?

— Скорее возвращайся, — кричит мне вслед Афросиаб, — а то Тахтабай умрет от тоски.

Карлики заливаются лукавым смехом.

Отец мой, Иосиф, куда мне идти?