Йося

Ольшевский Рудольф

Йося

Рудольф Ольшевский

ЙОСЯ

-- Я пришел к тебе с приветом. -- Разбудил меня Женька, который и в это утро, въехав прямо на велике в комнату, притормозил у моей кровати.

-- Оно и видно, что с приветом. -- Сказала моя мама, повернув палец у виска. -- Женя, ты бы еще на студебекере.

-- Теть Зин, колеса чистые. Честное слово, вытер их о траву у вашего порога. Смотрите, следов не оставляют.

Потом мама целый вечер будет меня ругать за то, что половина моих друзей ненормальные.

-- Ты бы еще с Епифаном подружился. Или с Мишкой-балалаечником. А что, и Сын Профессора -- достойная пара.

Епифан был нашим дворником и хвастался тем, что у него вялотекущая шизофрения. Слова эти ему нравились, а кроме того, они давали привилегию. Он мог кого угодно огреть по спине метлой, и ему за это ничего не было бы.

Мишка-балалаечник и Сын Профессора были городскими сумасшедшими. Мишка играл на балалайке и пел нечто несуразное. После набора бессмысленных звуков шел припев: "Мишка задается". Он мог повторять это тысячу раз. Я, конечно, извиняюсь перед артистом эстрады Пресняковым, но когда я увидел его первый раз на экране телевизора, мне показалось, что это нашего Мишку показывают. Одесский псих исчез так же неожиданно, как и появился.

Сын Профессора покорил Одессу велюровой шляпой. Он входил в троллейбус, снимал ее и молча шел по проходу. Если бы он сказал хотя бы слово, ему никто не дал бы ни копейки. А так всем казалось, что в его дурной голове шевелятся умные мысли, и ему бросали рубли. Как можно в дорогую шляпу бросить мелочь? Ходили слухи, что все эти сборы он отдает нищим. Но этого никто не видел, так же, как никто не был знаком с профессором, его папой.

Хорошо еще, что мама ничего не знала об Йосе. А то мне наверняка досталось бы и за него.

А если уж кто и был настоящим сумасшедшим, о ком можно вспомнить с грустной улыбкой, так это пляжный ненормальный Йося. Целыми днями он загорал на нашем спортивном причале в Отраде. Это место и сейчас еще можно узнать по желтой скале и ледяному роднику, вытекающему из катакомб. Мы отсюда доплывали до Бетманского пляжа, пока его не приватизировали мусора. Да, да, рыжий Чубайс через двадцать пять лет ничего не придумает сам, он украдет эту хохму с присвоением ничьей собственности в личное пользование у одесских милиционеров. Те еще в семидесятых оградили самый красивый пляж на побережье и написали "Посторонним вход запрещен. На пляже злая собака". Одесситы были очень недовольны: теперь от Ланжерона до Аркадии напрямую по берегу пройти было невозможно. Обходить нужно было довольно далеко, так как менты спускались на пляж своим персональным фуникулером. Строительство его ничего не стоило, так как на это пошли деньги налогоплательщиков, которые тогда никто не считал.

За лето Йося становился черным и сам себя называл негром, который "русский выучил только за то, что им разговаривал Ленин". На груди у него была наколка -- тот же Владимир Ильич, немного напоминающий фотографа с улицы Чижикова, который нарочно картавил, носил кепочку-восьмиклинку и галстук в горошек. На первое мая его приглашали на парад, и он стоял на броневике, вытянув вперед руку с золотым перстнем.

Рядом с Лениным был наколот Сталин, смахивающий на Пржевальского и одновременно на его лошадь.

Татуировка была синей. И казалось, что в то время, как всему йосиному долговязому телу было жарко, вожди на его груди замерзали, словно Сталин еще не убежал из Туруханского края или уже убежал, но по дороге провалился в прорубь. Нужно же было найти такую. А Ленин в сорокаградусный мороз в Шушенском охотится на зайцев. Пальнет из двустволки и воображает себе, что это он лупит из крейсера "Аврора" по улицам Петрограда. "Что тебе снится, крейсер "Аврора"? -- доносилось из йосиного транзистора, с которым он не разлучался.

-- Йося, вы что, в тюрьме сидели? -- показывали мы на наколку.

-- Боже сохрани. -- Отвечал он. -- Это я сам нарисовал. Сугубо из патриотизма.

Йося был политический умалишенный, мы уже знали, что когда-то он закончил школу живописи и рисовал портреты.

-- Кого же вы рисовали?

-- Кого? Эту сволочь. Этого английского шпиона Фельдмана.

-- Так зачем же вы его рисовали, если знали, что он шпион?

-- Я знал? Он сам тогда этого не знал. Он тогда был председателем одесского ЧК. Как я мог ему отказать, если его именем даже назвали Приморский бульвар. Вот подхалимы. Небось в Лондоне, возле Темзы нет бульвара имени Фельдмана, хотя он был ихним шпионом. А у нас перед праздниками -- раз, и нати вам, бульвар имени Фельдмана. Даже Троцкий не решился на такое. Нет в Ленинграде бульвара имени проститутки Троцкого. А притворяться порядочным как умел, собака. Это ж надо такое, первым человеком в Одессе считался. Прокрался. Рисую я его как-то, а как раз в это время вождь мирового пролетариата умер. И заходит в кабинет председателя его заместитель, тоже порядочной сволочью был, перед войной оказалось, что он немецкий шпион, холера ему в бок. Так вот заходит он и говорит:

-- Держись за стул, Фельдман. Сейчас я тебе такое скажу. Ленин умер.

-- Не может быть. Что ты говоришь? Подожди. -- Останавливает председатель своего зама. -- Иосиф Абрамович, -- это уже он мне, -- рисуйте меня быстро. Успейте нарисовать , как можно больше лица -- сейчас на нем будет много трагедии.

-- Йося, а где этот портрет сейчас?

-- Разве только этот? Я нарисовал столько начальников губкомов и комбедов, что можно было открывать музэй революции. Был у них вкус на мои портреты. Я бы уже давно сделался народным художником, если бы они в конце концов не оказывались врагами этого же народа. Иди знай заранее, кого ты рисуешь? Я вроде изображаю Советскую власть, а она потом становится или шпионом, или троцкистом, или космополитом. В общим, бросил я это грязное дело и превратился из гнилой творческой интеллигенции в пролетариат. Перешел в маляры. Со стенами иметь дело лучше. У них, хоть и говорят, будто есть уши, но зато нету ртов. Да здравствует диктатура пролетариата. Хотя и здесь случается, что появляется паршивая овца. Что вы думаете, один мой знакомый мастер не оказался сионистом? Еще как оказался! Трафарет делал из цветочков. Так в каждом лютике зашифровал семь лепестков. Ты понимаешь на что он намекал?

-- Нет! -- откровенно признался я.

-- Какой ты бестолковый. Слушай сюда. Семь -- это сионистский знак. Семисвечие у них, как у нас серп и молот. К счастью в нашем строительном тресте сторож догадался, что означают эти лепестки. Молодец. Его за это старшим сторожем сделали.

-- Йося, не валяй дурака. Семь -- это наше русское число. Семеро, понимаешь ли, одного не ждут. Семь раз отмерь... Семь пядей во лбу.

-- Все эти поговорки придумали евреи. Они подделываются, чтобы проникнуть. Мы проникаем повсюду.

-- Он посмотрел на меня. -- Посмотри, даже мы с тобой евреи. Ну, мы с тобой не в счет. А эти сионисты затаились везде и ждут момента, чтобы совершить переворот.

-- Через голову? -- спрашиваю я и кручу сальто.

-- Смейся, смейся. А мне не до смеха, когда я читаю за сионизм.

-- Йося, брось заниматься сионизмом. Найди себе девочку. -- Сказал наш тренер дядя Сева, который, казалось, спал на песке и ничего не слышал.

-- Сева, вы русский человек. Неужели вы не замечаете, что вас спаиваем мы, евреи? Я же видел, как к вам на прошлой неделе заходил с поллитрой ваш друг Вассерман.

-- Ну и что? Во-первых, его фамилия Кузнецов.

-- Это по матери.

-- А во-вторых, куда ты клонишь? Может быть ты хочешь поставить мне сто граммов? -- улыбнулся всем своим громадным телом дядя Сева. -- Так в чем дело, ставь. А то как-то нехорошо получается -- твои спаивают, а ты как бы отрываешься от своего народа.

-- Что вы, что вы, Сева? Я этих взглядов не разделяю.

-- И напрасно. У меня сегодня с утра нос чешется. Верь после этого народным приметам. А у вашего народа есть приметы?