Русский ураган. Гибель маркёра Кутузова

— Поспи, бедная, — промолвил он и отнес испачканные одежды в ванную комнату, где бросил в огромный пластмассовый ящик для грязного белья.

Теперь он мог спокойно наврать ей, что подобрал ее под дверью квартиры с ключами в руке, помог добраться до постели и остался на тот случай, если понадобится забота.

— Очень хорошо! — потирал он руки. Теперь и его вторжение в холодильники получало законное оправдание и не могло расцениваться как воровство. — Просто превосходно!

Выкрутасов вернулся за письменный стол, дописал последнее слово подзаголовка. Перевернул титульную страницу и в углу следующей поставил цифру 1. Дальше он не знал, как начать, и зачем-то написал еще один подзаголовок: «Внимание!».

Ему что-то мешало. Наступил вечер, за окном становилось уже совсем темно, а в затылок Дмитрию Емельяновичу как будто глядел кто-то очень нехороший.

Он встал, оглядел комнату. Этим нехорошим была картина. Небезызвестное иззебренное кругово. Оно словно изливало из своей таинственной глубины некие черные тонкие лучи, а зубья расчески-треугольника теперь были не просто красные, они пылали кровью, исторгнутой из недр черного круга. Даже, казалось, в комнате появился запах крови.

Дмитрий Емельянович вздрогнул и отправился посмотреть на свою подопечную, им же сегодня днем обворованную. Она по-прежнему тихо спала с несчастным выражением на лице. И ему снова стало жаль ее, да так, что из этой жалости выцарапнулось слабенькое чувство любви. Мурильо лежал в ногах у хозяйки и, увидев Выкрутасова, сказал:

— А.

Вдруг представилось, что это — его жена и его кот. Ведь с тех пор, как Раиса завела себе Гориллыча, Выкрутасов целых два года был один-одинешенек.

А раньше… Что за жизнь была раньше! Куда бы он ни приехал, в любом городе для него находилась новая знакомая, способная увлечь, вскружить голову, да так, что он всякий раз думал: «Вот если б не было Раисы…» И все окончилось вместе с его счастливым политинформаторством.

Он приблизился к спящей, осторожно погладил прядь ее крашеных волос и вздохнул. Чуть не склонился, чтобы поцеловать ссадину на лбу, но в этот миг зазвонил оставленный на письменном столе телефон Людвига. Выкрутасов не спеша дошел до него, подключился.

— Мы ждем тебя, — раздался противный голос. — Где же ты?

— Извини, браток, — сказал Выкрутасов. — Ничего не получается. Я решил все же съездить в Смоленск. Только что Вязьму проехал. Вы там не волнуйтесь, я денька через два-три возвращусь. Маришке привет.

— Ну, пеняй тогда на себя! — страшным басом выдохнул Людвиг, и на этом беседа закончилась. Наступила ночь. Дмитрий Емельянович вновь уселся за свой титанический труд.

Внимание. А что внимание-то? Ага, вот что. Он стал писать:

«Обращаюсь ко всей футбольной общественности России…» Слева от него на столе светилась лампа, но сзади, за левым плечом светилось еще что-то, только не светом, а тьмой.

— Нет! Не представляется никакой возможности, Лев Иваныч!

Выкрутасов с горестью вспомнил, что фотография Яшина осталась в доме на Петровском бульваре. Она бы вдохновляла его сейчас. Эх, хорошо бы все-таки, чтоб Жендос и Людвиг отправились похищать Раису!

— Мне плохо! — донеслось вдруг совершенно отчетливо из спальни. Дмитрий Емельянович тихонько отправился туда посмотреть, не станет ли ее рвать во сне, ведь эдак и захлебнуться может, глупая. Она лежала на другом боку. Видно, переворачиваясь, и исторгла из себя стенание. Ему опять стало жаль ее, он прилег рядышком и стал гладить Тамару Сергеевну по голове. Казалось, она чувствует и ей делается лучше. И так, продолжая гладить, он сам уснул, и стало ему сниться, как он летит по ночному небу с картиной под мышкой…

— О Господи!.. — вскочил он, проснувшись от внезапного страха.

Светало. В спальне просыпались сумерки. Лежащая рядом женщина дышала неровно и жалобно постанывала.

— Уф-ф-ф-ф! — выдохнула она, обдав Выкрутасова плотными слоями перегара.

— Голова? — тихо спросил Дмитрий Емельянович.

— Зельцеру… — простонала похмельная.

Выкрутасов отправился на кухню, нашел там аптечку и вскоре вернулся со стаканом, в котором шипел и пучился алкозельцер, излюбленное утреннее лакомство Гориллыча. Немного приподняв несчастную за голую спину, напоил ее снадобьем. Напившись, она откинулась назад к подушкам, сделала подряд три глубоких вдоха и с трудом разлепила глаза. Долго смотрела на Выкрутасова и наконец задала роковой вопрос:

— Где я?

— У себя дома, — ответил Дмитрий Емельянович, гадая, бежать ему или не бежать. Озорство подсказывало — не бежать. Чувство самосохранения нудело о своем. Озорство победило с минимальным перевесом в счете.

— Слава богу, — прошептала Тамара, немного побыла в умиротворенном состоянии, видимо, наслаждаясь отливом головной боли. Затем снова открыла глаза и задала второй роковой вопрос: — А ты кто?

Тут бы как раз и бежать сломя голову, но озорство опять восторжествовало, и Выкрутасов внаглую произнес:

— Разве ты не узнаешь меня, Тамарочка?

Она стала внимательно всматриваться в его лицо сквозь утренние сумерки. Сердце бывшего политинформатора ушло в пятки. Вот сейчас наступят развязка, разоблачение и позор. Но Тамара вдруг с огромным чувством выдохнула:

— Быть того не может! Это правда ты?

— А кто же еще, глупая! — продолжал наглеть Выкрутасов. И тут она кинулась к нему в объятия со счастливейшим воплем:

— Вожатушка! Я знала! Я знала…

Она со слезами целовала его лицо и губы, заваливала на себя в страстном порыве… Но вдруг откинулась, схватясь руками за голову:

— Ох-х-х! Опять нахлынуло. Прости меня, вожатик… Надо же! Я всю жизнь ждала этой встречи и дождалась в таком позорном состоянии. Не смотри на меня. Я сейчас такая ужасная. Я встану, приведу себя в порядок, и ты увидишь, что я еще очень недурна собой. Но ты и сам виноват — разве не мог отыскать меня раньше? Ведь сколько лет прошло, дурик мой!

— Много, Тома, — сокрушенно вздохнул Выкрутасов, понятия не имея о том, сколько прошло лет.

— Много… — укоризненно покачала головой Тамара. — Ровно тридцать!

Дмитрий Емельянович мигом подсчитал. Тридцать лет тому назад ему было десять. Связей, порочащих его, он еще тогда не имел. Но ведь его явно принимали за кого-то другого. Он также прикинул, сколько было тридцать лет назад Тамаре — пятнадцать. Вполне…

— Так ты нарочно ждал тридцать лет, чтобы прийти? — продолжала с любовью укорять его она. — А ведь и впрямь… — Она даже привстала. — Сегодня какое?

— Раннее утро двадцать второго июня, — ответил Выкрутасов.

— А мы с тобой тогда двадцать второго впервые полюбились?

— А какого же! — усмехнулся Дмитрий Емельянович.

— Господи! — ужаснулась она. — А я-то, дура, вчера с этой сволочью… Да напилась!.. Прости меня, вожатка! Я уже отчаялась ждать тебя, вот и забыла про двадцать второе. А ты сильно изменился, я даже не сразу узнала. Но для своих лет хорошо выглядишь. Сколько тебе сейчас? Сорок девять?

— Угу, — отведя взгляд, буркнул Выкрутасов.

— Тебе никак не дать более сорока пяти.

«Особенно если учесть, что мне месяц назад исполнилось ровно сорок», — мысленно усмехнулся Дмитрий Емельянович.

— А ты привез наш бинокль?

— Бинокль?.. Его уже нет.

— Эх ты! Ну-ка, открой вон тот шкафчик.

Он пошел туда, куда она указывала, открыл навесной шкаф и увидел огромное количество биноклей.

— Я хочу развесить их по стенам дома, — сказала Тамара. — Но в точности такого, как наш, мне не удалось найти. Ох-х! Мне, кажется, становится лучше. Пойду приму душ. Не смотри на меня сейчас.

Он послушно выждал, пока она шатко проследовала в далекие края своей квартиры, в которых находилась ванная. Стал раздумывать, как быть дальше. Счастье само вскакивало к нему в руки, и надобно было только эти руки подставлять куда следует. Но, с другой стороны, хорошо ли быть не тем, кто ты есть на самом деле? Ведь он даже не знает, как его зовут, того, за кого его принимает Тамара.