Нежность

Ну вот, больше мы об этих делах не говорили с Костей. Скоро уже нас на повал вывели, и пошла-закрутилась житуха. С Федей мы по-прежнему якшались. А теперь в одном оцеплении с ихней бригадой в лесу были, так что не разлей вода. И тихо так жизнь катилась; уже лето комариков выслало.

И тут на зону этап прибыл небольшой. Все по первой судимости, по-тупости-по-глупости. Срока разные, но не очень — тяжеловесов не было. Пришел этим этапом один блатной, но тоже какой-то зачуханный, он и держался тихо. И еще один малолетка приехал, Шурик его звали. Такой смазливенький: серьги вдеть и — девка. Тоже приблатненный вроде. Но это для кого как. Я-то сразу прикупил, что он — домошняк, только из-под мамкиного крылышка. Может, и украл-то один раз в жизни, а туда же, стремится блатовать. Знаю я таких студентов прохладной жизни; они все воры, пока петух жареный в зад не клюнул. А льстит это молодякам-то таким. Я, дескать, жиган, джентельмен удачи. Только кому это лезет? У хозяина любой фраер за три версты видит, чем такие шурики дышат. Но дело прошлое, что смазливый пацан, так этого не отнимешь, розовенький весь такой, рожица как у куколки. Ну и Самовар его сразу под крылышко, так его по шерстке: «Шурик, Шурик. Ты, дескать, никому не спускай здесь, ты же — вор. А я тебя всегда поддержу…» Хитрая сука, гнилая, Самовар этот. Положил его рядом с собой, матрас ему ватный достал, рубашечку какую-то расписную подарил, сапоги кирзовые; у него там, под нарами, два чувала шмоток было — что у фраеров награбил, что выиграл, — играл-то он ничего. Да ведь всю дорогу в этой жизни вертится, еще бы в карты не уметь.

Ну, значит, ходит этот Шурик индюком по зоне, на фраеров так нагло посматривает. А фраера тихонько лыбятся, знают, к чему все это. Уж сколько таких шуриков через козлиную землянку прошло.

Ну минуло так день-два, смотрю, Шурик уже картишки тасовать учится, а Самовар ему поясняет, как колоду держать, как шестнадцать в шестнадцать запускать, счет объясняет в штосс. Ну, думаю, валяй-валяй, если воровской жизни захотелось. А Самовар все с ним так в обнимочку на нарах и то его за щечку ущипнет, то погладит. А этот желторотик не поймет, что это за примочки. Через неделю-то он уж совсем оперился, куда с добром, — такой жиган, блатяк, что слова ему фраер не скажи. В лесу он не работает, так ходит, сучки окучивает. Самовар-то бригадиру приказал, чтобы он покуда его не трогал, ну, а куда бугру деться. В общем, малина, не жизнь Шурику. А Костя, между прочим, смотрит на все на это и хмурится. Один раз он как-то Шурику, когда тот уж больно большой фикстулой по бараку прошелся, сказал:

— Что, Шурик, небось, у хозяина жизнь послаще, чем на воле? Там ведь украсть надо, чтобы при куражах быть. А здесь блатуй себе, сколько душе любезно. И ни тебе милиции, ни фраер в рожу не даст, если руку в своем кармане попутает. Так, Шурик?

А этот козленок дерзит Косте:

— Тебе-то что до меня? Может, жить учить будешь?

— А разве учиться вредно? — Костя спрашивает.

— Знаешь что, — говорит этот желторотик, — я тебе в глаз могу за твое учение дать. — И так это петухом стоит, плечо выставил.

Ну, думаю, козел, туда тебе и дорога, куда Самовар волокет.

А Костя сидит на краю нар, нога на ногу, и говорит:

— Вот, понимаешь, Шурик, самая большая ошибка человека в том, что он не думает, что будет потом. Я не про сиюминутное говорю. Вообще, думать надо. А мне, брат, в глаз дать… что ж, попытай счастья.

Ну, думаю, не дай бог, подымет этот козленок руку — Костя ему сразу хребет сломает. Хватит за ноги и — спиной об нары. Но хорошо, тут Самовар засек этот шумок. Он Шурика и оттащил.

— Ты, — говорит, — к старшим уважение имей, Шурик. Не надо, — говорит стервоза, — мужиков обижать, а то они любить тебя не будут.

— А что с ним, с фраером, толковать, — этот козел отвечает.

— А вор фраеру, как старший брат, должен быть, — Самовар учит, значит.

Костя мой как расхохочется, аж упал на нары. Самовар услышал, передернулся, перекосился и шамкает:

— А ты тоже, заводишь пацана. Нашел под пару.

— Да какие обиды могут быть между братьями? — отвечает Костя и все ржет жеребцом.

Самовар ничего не сказал. Он вообще с Костей остерегался при мужиках говорить. Костя-то отлает, недорого возьмет, а Самовару слабину перед мужиками показывать нельзя.

Так и пошло, Шурик этот уже в картишки стал поигрывать. Сначала шутейно. Ну выиграет у него Самовар массаж, и вот этот козлик целый вечер ему спину гладит. И привык он уже к Самовару. Тот его и по заду, как бабу, хлопнет, и поцелует. Словом, пацан уже не переломе. А тут вскорости получечка подошла, первая лесная после весны. Ну в бараках загудели мужики, кипяток с баранками пьют, с конфетами, папиросы пшеничные курят. И блатные тоже, общак собрали и повело — только карты шелестят. Шурика на стреме поставили у барака: с получки надзор часто по баракам шастал — знают, что в карты играют, и поймать охота. А уж как припозднилось, блатные ханжи заварили. Ох, и холера эта ханжа. Ту траву, что от астмы курят, они у лепилы-зэка в санчасти доставали. Если ее, как чифир, заварить, то два глотка хватишь и полдня дурной ходить будешь. Нет, не то, что косой, как от водки, а просто дурной делаешься. Ну может, есть там хмельного трохи, а так — зараза. Теперь то ее не видать у хозяина, а тогда в ходу была. Ну вот значит, после игры они наглотались этой ханжи и давай хлестаться: кто как на воле жил-воровал. И хлещутся друг перед другом, ниже тыщи никто разговору не ведет. Другого послушаешь, такой делец, как миллионер на свободе жил, а посмотреть на него и сразу видать, крах-крахом, и слаще моркови в жизни не пробовал.

Ну побухтели они так и расползлись. Отбой-то давно был, а в бараке еще свет не гасили, и мужики почти никто не спит. С получки всегда так.

Остались, значит, Самовар с Шуриком одни. Ну Самовар и давай кантовать его. Сыграем, дескать, Шурик, с тобой. Я тебе несколько рубликов проиграю, а ты мне — массаж или волосы. А это бывало на командировке: кто-нибудь проиграет волосы, ему парикмахер по балде машинкой проведет, и вот он ходит с проплешиной. Вокруг-то волос на палец, а посередине шкура голая, так и ходит до стрижки общей. Но это мужики больше играли для смеха. От скуки чего не сделаешь. Ну вот Самовар, значит, кантует Шурика. У нас на нарах слышно хорошо. А Шурик отнекивается, но так, не очень. Ему, желторотику, и поиграть охота, денег выиграть, и с плешиной по зоне светить не хочется. А Самовар — щучина коварная — по-всякому к нему крадется.

— Ну, говорит, не хочешь волосы, можно на щекотку сыграть, ты же ее не боишься. Да и обманешь ты меня сегодня, я совсем окосел от ханжи, а ты молодой, незаморенный, память богатая, вот и обдерешь меня. Это я уж так с тобой поиграть, за уважение, хочу. Подумаешь, проиграю тебе червонец. Для вора деньги — прах.

Тихо так в бараке, мужики все попадали, я тоже раздевшись лежу. А Костя сидел внизу. Он часто так сидел допоздна один. И ему слышно, как Самовар Шурика дурит. А Шурик клюет на эту мякину.

— Ладно, сыграем, — говорит, — дядя Коля. Только пойду подышу, душно.

— Ну валяй, — говорит Самовар.

Шурик и пошел. Мимо Кости прошел, печку миновал, и видно мне с нар, как его ведет в разные стороны от этой ханжи. А Костя все сидит внизу. Вскорости Шурик вернулся, потравил, верно, отдышался. Проходит мимо нас, и слышу, Костя его тормозит:

— Слушай, — говорит, — тебе сегодня не стоит в карты играть. Иди-ка ты ложись вон на мое место, а то знаешь, по такому обалдению чего не случается, — тихо, так говорит Костя, а мне с нар все слышно. Я и думаю, ну чего он этого козла учит, у него же на лбу написано дунькой быть. Ну, а Шурик этот уж к тому времени знал, как с Костей можно, а как нельзя разговаривать, — это на зоне быстро узнается. Так он уж с почтением ответил так:

— У меня же свое место есть.

— А ты лучше на мое ложись, а я где-нибудь пристроюсь. И в карты сегодня играть не надо. Понял?

— А что будет? Чего ты пугаешь?