Нежность

— Да, у меня так не выйдет, тут рука верная нужна.

А Костя смеется:

— Верная рука нужна, когда карты тасуешь. Получится, попробуйте, в случае чего, я помогу, подойдете.

В общем, научил старика. Через неделю вся бригада такими лучками пилила, и полегче стало и кубов больше. А Костя сам помалкивал, что он это научил инструментальщика, но разве от людей скроешь, там, что и в голове у тебя и то прочтут.

Закорешили мы с ним, стали жрать вместе. Только я-то понимал, что это он со мной так, потому что я к нему с душой, но делиться со мной избегал. Он вообще мало про себя говорил. Я догадывался, что мужик он не простой, грамотный, но, чем по свободе занимался, не поймешь. Ясно, что не наш брат бродяга, но кто-что не разберешь. Оно у хозяина и не важно. Там не спрашивают, кем был на воле. Там в корень смотрят, что ты за обезьяна? Бывали разные тузы, уж такие по воле воротилы, директора всякие, начальники, а здесь они хуже хмырей считались. У хозяина чинов не признают — какая натура, такая и цена тебе. И хоть ты кем был на воле, а если душонка дрянь, то все тебя презирать будут.

Да… А Костю сразу как-то зауважали, хоть и не выкобенивался он. Жил тихо. С делянки придем, поедим, и все — по нарам, а он книжки читал. Сядет к свету поближе и читает. У него шнырь в КВЧ на крюку был, в любое время ему книжки давал. В карты он не играл, но в шахматы ему на всей командировке попутчика не было, даже и близко не подходил никто. У нас там во все под интерес шпилят: и в домино, и в шашки, и в шахматы. Оно ведь проще, чем в карты. За них пятерик строгача отхватить можно, а в шахматы играешь, так надзор еще сам остановится, посмотрит. Знает, что под интерес играют, но молчит. Во-первых, они не запрещены по режиму, а потом из-за шахмат никогда шумка не бывало, а за карты эти и резались и носы друг другу откусывали. Да…

Так вот сначала и к Косте игроки приставали. Свежего человека всегда охота пощупать, да и занятнее с незнакомым играть. Ведь так-то игроки на колонне давно знают, кто чем дышит. Я, скажем, если знаю, что слаб против тебя, то и не сяду с тобой. Ну, Костя все отказывался, а они же настырные, пристают и пристают. Надоело ему. Он и сказал, чтобы садились все разом, каждый значит с доской, и он будет играть против всех. Если больше одной партии из пяти проиграет, то все с себя отдаст, а если нет, то больше они с ним под интерес играть не будут. Сели против него двенадцать человек играть, шахматисты на нашей колонне самые центровые, а Костя их за час обыграл. Они на нарах сидели на нижних, а он в проходе ходил и переставлял деревяшки. Народу в барак полкомандировки набилось; все молчали, ждали — игра долгая, переживательная будет. А она раз-два и кончилась. Все даже обиделись, будто их обыграл Костя. Потом игрочишек наших долго заводили, дескать, вам из дерьма надо шахматы слепить и долго в них учиться, прежде чем с таким игроком сесть. Ну вот с тех пор с ним никто под интерес играть не садился, а так он играл всегда, фору давал и обыгрывал. Ну это еще в первые дни, как он этапом пришел, было, и уж за это его сразу зауважали.

А потом он такой номер откинул, что даже и разговоров много не было. Обычно-то, что ни случилось на командировке, все долго обсуждают, уж год пройдет, а все языки точат. Жизнь-то тухлая, стремная, ну вот, вроде и развлечение какое-то. А тут, когда Костя это откинул, даже языками не мололи, так их оглоушило. Было то, месяц спустя, как он на колонну прибыл. Время как раз к получке подходило, а когда близко к получке, на зоне такая сосаловка. Курево почти вышло, сахарок тоже. Ну, все ждут не дождутся этой получки, хоть там больше червонца редко кому приходилось. Вальщики, бывало, и по четвертному получали, а сучкорубы, трелевщики — те больше червонца не видали. Я уж в то время за Костей сучки рубил и кряжевал. За ним только успевай шустрить. Умел лес пилить. Он до нашей колонны еще на двух побывал, уже года полтора сроку отволок, видно, там и научился. По воле-то он не этим занимался, хотя в тайге и по работе бывать приходилось. А сроку у него пятера была. Словом, до звонка еще сидеть и сидеть. Вообще-то, когда срок такой средний, то его труднее всего отбывать. Плывешь, плывешь, а берегов не видно, а все думаешь, что будет ведь конец когда-то. Это когда пятнадцать, или четвертак, то тут уж никто не думает. Крутятся просто в этом колесе и ладно; день прошел — к смерти ближе, а сроку-то не убывает, и про свободу человек не думает. И вообще-то, про нее думать вредно, много будешь думать — не доживешь. Ну конечно, на амнистию надеятся. Каждый месяц параши ходят, что вот-вот амнистия будет, всем скостят срок. Только те амнистии везут на быках, верно, а они рогом за тайгу зацепились.

Да, вот значит, выкинул он номер…

Это из-за дров вышло. Дело-то к зиме, скоро мухи белые залетают. Ну и все в зону сушняк волокут. Напилим, наколем помельче вязок пять на бригаду и тащим в барак. Запасаем значит, а то в мороз попробуй-ка растопить мерзлые да сырые дрова. Шнырь целый день возится с печью, а мы придем стылые и не согреться. Вот и таскаем на растопку сушняк из лесу. Здесь-то что, когда паровое, а в котельной любое долготье пылает, только золу выгребай. А там — барак на сто рыл, и одна печка посередине. Ну, правда, печки добрые были. Сидел на зоне печник вологодский, с руками мужик.

Ну вот значит, в тот день мы с Костяшей завалили сушину хорошую, распилили, раскололи — вязок десять вышло. Принесли к зоне. А у вахты закон такой: половину сушняка вахтеру оставь. Они тоже на зиму запасают. Ну, мы что, оставляем. Спасибо, хоть половину пропускают. Подошли, значит, к зоне. А вязанки никто не скидывает. Надо еще шмон пройти, а уж потом, когда вахтер в зону по счету запускать будет, вот тогда ему и скинуть дров. А то если сразу сложишь, он, змей, еще потребовать может. Ну прошли этот обыск, я связку скинул, а Костя дальше в зону несет. Так все и шли парой: один скинет у вахты, другой — в зону. Идем значит, а за воротами, уже в зоне, режим стоит; маленький такой плюгавый мужичок был у нас режим. Но так, не очень зверствовал, видал я и похуже. И все он любил по баракам шастать; придет, сядет у стола и вот болтает, что, дескать, раньше было не так, — и режим покруче, и зэки пошустрей. И все он из себя заблатненного строил, ни слова без матюгов не скажет, с работягами жаргоном хрюкает, — в общем, старший блатной, только с погонами. А я таких гадов больше других презираю. Они-то самые беспредельные садисты и бывают. Он тебя не просто в трюм посадит, если виноват, а с вывертом обязательно, с присказкой, в этом ему главная сладость. Он и в барак-то ходит, скотина, чтобы нахвататься побольше. А есть среди нашего же брата шакалы презренной масти — его хлебом не корми, только дай начальника в зад поцеловать. Вот он и будет такому заблатненному начальнику всю подноготину рассказывать — и как на воле жил, и как украл хвастать начнет, и как бабам мозги дурил. А тот слушает, вроде поддакивает, а сам на ус мотает. Потом засекнется такой балабол на чем-нибудь, режим все ему и припомнит: и суток побольше выпишет, и еще с дерьмом смешает.

Ну вот значит, стоит этот режим за воротами и смотрит, как мы идем. Увидел он Костю с дровами и кричит, чтобы тот сбросил. А Костя свое туго знает, идет, будто не слышит. Режим ему еще раз крикнул, а Костя не оборачивается. Тогда режим с жаргонами так к нему подваливает, с матюгами и бухтит: «Эй ты, педераст, тебе сказано, бросай дрова!»

Костя как повернется. Я смотрю, как его зенки белеют, и колотить меня начало со страху. Ну, думаю, хряпнет он сейчас этого режима вязанкой по балде, так мозги и брызнут. Я даже ближе подошел; не дай бог, думаю, но психа этого удержать надо, а то раскрутится тут еще на червонец сроку ни за что ни про что. Но Костя связку так медленно снял с плеча, опустил и говорит:

— Я что-то не помню, гражданин начальник, чтобы мы с вами на брудершафт пили, а вы меня тыкаете. И кроме того, за педераста вам придется извиниться. За нарушения режима вы можете сажать меня в изолятор, можете под суд отдать, если будет за что, но оскорблять мое человеческое достоинство никто права не имеет. И по отношению к заключенному такие вещи может допустить только полное ничтожество.