Шаги по...

Владимир напрягся. Притих. Потом говорит мне: «Вы не обращайте внимания на это.

...Мы с Надей стали свидетелями страшной трагедии, в которой погибла наша дочь. Ей было десять лет. Верочка. Её звали Верочка.  Всё было на наших глазах… Я – врач ничем помочь не смог… После этого… Вы понимаете… Надя нормальный человек, поверьте мне, как врачу, с этим согласны  и все мои коллеги… Но вот в этом… Поймите. Не так все просто в этой жизни… Пойдёмте… Понимаете, нас многие сторонятся, раньше, когда с нами была Верочка, всё было по-другому.  А мы очень любим гостей… Мы же вместе с Надей  с института… Общаговские… Пойдёмте… Пойдёмте… У меня к столу есть…», - Владимир постучал по карману на левой груди,- « Только вы не обессудьте, – Надя не любит, когда «это» при Алёне….»

Владимир опять постучал по карману.

… На «столе» были яйца, помидоры, отварное мясо, молоко. Было видно, что люди готовились к вылазке в лес. Я исподволь разглядывал куклу.

Это была большая кукла, с правильными чертами лица, одетая в джинсовый костюмчик. Милое выражение её  глаз подкупало. Кукла была красивая. Откровенно говоря, я таких кукол  раньше не видел. Она "сидела" у «стола» рядом с женщиной. Перед ней стояла пустая пластиковая тарелка. Но, помня о сказанном Владимиром, я отвлеченно поздоровался со всеми. Тут я вспомнил о своих припасах и, извинившись, вернулся к своему рюкзачку.

Увидев, разложенную мною жареную рыбу на столе, Надежда сказала: - « О! Это так мило на берегу озера и жареная рыба…»

Мне, почему то, это «мило» не понравилось. Мне показалось, что я сижу среди героев рассказов конца девятнадцатого века.

«« Мило»… Пусть будет мило,» - подумал я.

Через некоторое время Надежда встала, выразительно посмотрела на Владимира и, сказав, что они с Алёной осмотрят берег озера, ушли. В смысле, Надежда взяла куклу на руки и ушла с ней.

« Ну,  давайте… За знакомство… За рыбалку… За хорошую погоду… Смотрите... это – спирт!..», - Владимир разлил из фляжки по пластиковым стаканчикам.

… Мы сидели, говорили… Я узнал, что в связи с выходом на пенсию, они решили уехать куда-нибудь из города… Может на какое-то время… Может на год, два…

Что здесь хорошо, им нравится, что чистый, хороший воздух, что и …. «Алёне на природе надо бы побыть…»

Меня это насторожило. Мы выпили еще и Владимир мне рассказал, что  «единственно, что плохо, так это то, что на Алёну всю одежду приходится заказывать мастерам.  Индивидуальный пошив… Размер маленький... Особенно тяжело с обувью… А Алёна – такая модница… Да и что спрашивать с девочки… Придётся отлучаться в город…. Но они справятся. Они уже привыкли так, – втроём».

Писатель и Критик

С Писателем меня познакомил случай.

Я был, и сейчас благодарен тому счастливому стечению обстоятельств, которые в последующем позволили проводить нечастые, но запомнившиеся навсегда, вечера с ним.

Писатель – фронтовик, резкий человек и, в тоже время, обладающий какой-то неуловимой нежностью и добротой, иногда позволял себе экскурсы в своё прошлое, свидетелем и попутчиком которых становился иногда и я.

…Однажды: вечером, каким-то хмурым и тревожным, за окном шёл нудный осенний дождь, он вдруг стал рассказывать об одной встрече, произошедшей в его жизни.

Мне было всё интересно. Я, наслаждаясь его языком, тоном талантливого рассказчика, старался не упустить ничего из сказанного.

И тогда, и потом я часто ловил себя на мысли, что в рассказах истинных ценителей слова присутствует какая-то тайная магия.

Может, это связано с тем, что в этих воспоминаниях и быль, и вымысел автора, который свято верит, что события происходили именно так, а не по-другому, переплетались таким чудным образом, что попадаешь в какой-то новый, незнакомый для себя мир. И как-то сами собой становятся видны и суть, и тайный смысл несказанного и сказанного, размышлений и сомнений.

Такое часто встречается в старинных легендах, былинах, сказках, песнях.

…Тогда он рассказывал о своей первой встрече с Критиком.

– …Критик… личность легендарная,  – начал он.  – В писательской среде было не принято упоминать его имя, так же, как в доме повесившегося не говорят о верёвке.

Это была Личность.

С множеством имён, от самых, казалось бы, безобидных: «Каток», «Герасим», «Чёрный человек», «Чернильная борода», до содержащих сарказм и страх: «Пожиратель», «Убийца», «Дантес» и других, не менее «образных».

Писатели и Поэты – люди ранимые, способные отшлифовать и отточить любую свою остроту до такого совершенства, что и сами могли обрезаться. Но в этом случае они были бессильны – ничто не могло полно охарактеризовать отношение Авторов к столь популярной, страшной и закрытой от мира фигуре.

К Критику так и не пристало ни одно из его прозвищ. Каждое новое поколение придумывало свои, стараясь в новых изысках и ассоциациях выразить всё неприятие этой личности.

Все сходились к одной мысли, что за спиной Критика «трупов» писателей больше, чем у какого-нибудь самого известного, реально существующего или вымышленного, маньяка.

Все или знали или были уверены, что вся тогдашняя литературная элита до спазмов в животе его боялась. Да и не одна она.

Хотя проскальзывали слухи, что с некоторыми Писателями и Поэтами он близок, но с кем…  – этого точно никто не знал.

…В тот год, очень важный для меня, решался вопрос об издании моей повести.

Она, уже много раз смотренная и пересмотренная различными редакторами, «блюстителями порядка», корректорами, коллегами лежала в, пожалуй, самом престижном издательстве и должна была попасть в план издательства на следующий год.

Для меня же в тот момент она уже потеряла свою привлекательность, поскольку все моё сознание было занято другим сюжетом.

Я уже «видел» главных героев моего нового романа.

Я чувствовал запах табака от моего героя, чувствовал на ощупь ткань платка героини. Видел их походку, говор. Чувствовал опьяняющий воздух реки.

Во мне бродили сюжеты, сцены, а я, как настоящий винодел не дотрагивается до молодого вина, подавлял в себе тягу к перу. Ждал.

Ждал того порыва, известного многим, когда уже не писать было невозможно.

…Издание повести позволяло мне более спокойно и беззаботно использовать своё время и, что греха таить, поправить финансовое положение. Я мог окунуться в увиденный мною, придуманный мною мир, наломать, настроить там...

…И вдруг я узнаю, что мою повесть будет представлять на Литсовете издательства этот самый Критик.

Знаешь, мне трудно объяснить, что почувствовал я тогда.

Для всех пишущих в то время величайшее счастье  – не быть упомянутым где-нибудь Критиком. Его обходили по другой стороне улицы, чтоб, не дай Бог, он случайно не вспомнил, что ты есть на этом свете. Вот так, наверное, относились к прокажённых.

Даже принятой формы разговоров среди Писателей на эту тему не сложилось. Если где-то и звучало  – «Критик говорил о нём….», все сразу делали скорбное выражение лица и замолкали, понимая, что произошла ещё одна трагедия в писательском мире.

Никто, никто не смог бы, даже напрягая свою фантазию, привести пример события, которое хоть как-то характеризовало бы его с положительной стороны.

Да! Это было проклятие, висевшее над всеми, у кого тяга к перу, а их пера  – к бумаге.

Вот он и должен был представлять мою повесть.

…Представь, что ты в падающем самолёте, надо прыгать, а тебе не достался парашют.

Вот примерно такое же состояние охватило меня.

Я бросился к друзьям, но… слухи распространяются в нашей среде быстро, и все двери закрывались прямо перед моим носом. Теперь никто не хотел даже прослыть знакомым, а тем более, близко, с «человеком, о котором скоро что-то скажет Критик».

…С тех пор я и считаю, что если хочешь выпить или напиться  – пей один.

Что я, собственно, и делал несколько дней.

В этом одиночестве  – мечущаяся от октавы к октаве, стучащая по вискам, скорчившаяся фраза  – «Суки. Да и хрен с вами!»  – как-то выпрямилась, стала звучать минорнее, спокойнее: «Да и хрен с ними».