Не родись красивой...

—    Жёлтые... — Грила сдвинул густые брови. — Юрк, это какие? Марки, франки, евро? Или гульдены?

Юрка пожал плечами.

—    Думай, думай, — сказала я Гришке.

—    Так, — шевельнул он губами.—Динары не годятся. Лиры итальянские, шведские кроны, английские фунты. Евро — те для всех...

Он был рад, что сумел продемонстрировать свои богатые познания иностранных валют, и, вполне довольный собой, поднял глаза вверх и чему-то, кажется, удивился. Перевёл взгляд на меня, подозрительно спросил:

—    Ну, если без дураков, — чего тут делаешь?

—    За тобой убираю. Может, как раз ты и наплевал тут семечек. Полведра намела!

—    Семечки для дураков и чокнутых.

—    А ты, выходит, умный?

—    Да кое-что соображаю. — Гришка покрутил пальцами у нависшего над бровями чуба. — Имеются дельные мыслишки.

Я едва не рассмеялась:

—    Ты не соображаешь, а воображаешь... И вообще, идите, куда шли. Не мешайте.

—    Не гони. К твоему сведению, вот сюда и собирались. — Он шагнул к батарее и ребром ладони сильно стукнул по ней.

—  Если собираешься сломать, то возьми камень, — сердитым голосом посоветовала я.

—    Гы! Могу и без камня. — В ту же секунду Гришка снова так треснул по батарее, что я испугалась за его руку.

—    С ума сошёл! Это ведь железо.

—    Не железо, а чугун. Хрупкий. Разбираться надо. А-а, что с тобой говорить — малява. Про чугун вы ещё не проходили.

Точно: воображала! Сам-то лишь в восьмой перешёл. Не обращая больше внимания на мальчишек, я смела на картонку оставшийся мусор, ссыпала в ведро и вышла во двор.

РАЗГОВОР С МАМОЙ

В это утро Серёжин пион наконец-то распустился. Сделался большим и открыл все-все розовые лепестки. Цветок принесла из кухни в комнату. Сразу так приятно запахло. Жалко, что в бутылке стоит. Даже как-то неудобно, будто лучшего не достоин. Например, вазы. Но ведь есть у нас ваза. Резная, хрустальная. И дорогая. Раньше мама её и трогать мне не позволяла. Но то было раньше. Теперь-то не маленькая, не разобью. Я открыла стеклянную дверцу буфета, осторожно достала тяжёлую вазу. Да, это не бутылка! Десятки гранёных лучиков, кружки, узоры.

Через пять минут в центре стола на белой салфетке величаво высилась прекрасная ваза с прекрасным розовым цветком. Я не могла налюбоваться. С нежностью подумала о Серёже. Однако тут же почему-то вспомнился Митя Звонарёв и как недавно посылала ему на балкон воздушный поцелуй. Я удивилась и, покачав головой, сказала себе: «Изменница». Потом, конечно, вздохнула, отнесла бутылку на кухню. По маминой записке собралась в магазин. Я открыла дверь и вызвала лифт. Минут через двадцать вернулась с батоном и пакетом молока. Ах, забыла взглянуть на почтовый ящик. Снова спустилась вниз. Ящик оказался пуст. Что ж, газету приносят не каждый день. А письма тем более. Но я не жалела, что во второй раз оказалась на площадке первого этажа. Было приятно вновь видеть чистый, беленький потолок. И что возле батареи подмела — тоже молодец. Я прошла в угол, ощупала острое ребро чугунной батареи. Надо же, как саданул по ней. Руки не жалко. Передо мной выхвалялся. А то, что без камня мог бы разбить, это пусть другим лапшу вешает на уши.

Приехав на свой этаж, я вошла в комнату и зажмурилась. На зеленоватых обоях сияло такое яркое пятно, не пятно даже — целое блюдо! — что в самом деле смотреть больно. Солнце не пожалело света и на цветок с пионом.

Митька, кажется, и меня в комнате разглядел: в следующую секунду из передней напомнил о себе телефон. Точно, это был Звонарёв.

—    Видишь? — как всегда, с напором спросил он. — Сделал! Всё-таки получилось! Теперь час могу не подходить к зеркалу, а зайчик, как миленький, будет тебе светить. Представляешь, какой лимонище можно вырастить?! Я читал: у одного любителя даже на килограмм потянул.

—    Мить, спасибо тебе пребольшое, только зачем заливать-то? Не бывает таких лимонов. Это уже почти арбуз.

—    Вовсе не заливаю, правда, читал в газете.

—    Хорошо, верю, верю, — сдалась я..— Лучше скажи, как заставил вертеться зеркало?

—    Придумал! — засмеялся изобретатель. — Напряг извилины... А что там за цветок у тебя в вазе? Розовый... Это на столе, да?

Я, наверное, немножко покраснела. Спросила, будто даже изумилась:

—    Неужели видишь?! Так далеко.

—    Сначала не видел, а зайчик настроил — розовое и засветилось.

—    Это пион, — сказала я. —  В хрустальной вазе стоит.

От кого цветок, я уточнять не стала. А Митя не спросил.

Но какой, действительно, мастер! Всё-таки изобрёл этот хитрый механизм! Пять минут прошло, десять — солнце продолжало светить в моё окно. Хотя чуть-чуть сдвинулось, теперь стала хорошо видна фотография на стене. Я, мама и отец. На море. Я не всё помню, маленькая была. Поэтому отцу нисколечко и не тяжело держать меня на плечах. Даже рад, улыбается. Белые зубы блестят. Отчего же ушёл от нас? Из-за того, что другую женщину полюбил? Мне обидно. Но маме-то ещё больше. Странно только: снимок не спрятала, не порвала, наоборот — на стену повесила. В рамочке. Вот Настя Козырева (мы за одной партой сидели), у неё тоже отца нет, тоже ушёл из дома. Так её мама сожгла все фотографии, а одну, с выколотыми глазами, послала ему в письме. Настя, когда рассказывала, сделалась вся бледная, кулаки сжала и добавила в конце: «Так ему и надо! Пусть всегда помнит, пусть ослепнет!» Я промолчала, не знала, что сказать, но мне это не понравилось: взять и проткнуть иголкой глаза. Всё-таки он отец, может, и сейчас любит её...

Ещё с полчаса зайчик от Витькиного зеркала глядел в моё окошко и освещал фотографию. Наверное, из-за этого на душе у меня было смурно, печально, не хотелось выходить из комнаты, даже спускаться на лифте и любоваться чистым потолком.

А мама с работы пришла в хорошем настроении — наконец-то выдали сразу за два месяца зарплату. Она купила продуктов, моего любимого шоколадного масла и килограмм клубники. И ещё весёлым голосом сообщила о совершенно удивительном происшествии: на потолке, перед лифтом, куда-то исчезла чёрная безобразная мазня.

—   Просто чудеса! И главное, никто не слышал, не видел. Не иначе, сам негодник втихаря постарался замазать. Видно, совесть проснулась.

У меня хватило сил сдержать радость. А вот не сказать про цветок пиона я не смогла.

—    За вазу, мамочка, ты не ругай, очень уж цветок красивый. Это Серёжа мне подарил. Зорькин. У них машина, синяя «Вольво». Видела?

—    Зорькины? — мама с интересом посмотрела на меня. — Анютка, не узнаю тебя. Серёжа цветок дарит, Митя солнечные зайчики в окно пускает. Чем привораживаешь?

—    Это я привораживаю? Да ты что! И не думала. Они сами...

—    А волосы зачем по плечам распустила?

—    Косу заплести? — покорно спросила я.

—    Можешь две косички. С бантиками. Очень хорошо — девочка с бантиками.

После ужина ели из большой тарелки клубнику. В моей комнате сидели. У стола. На нас смотрел пышно распустившийся пион. И те трое смотрели, с фотографии в рамочке.

Я откусила половинку ягоды и спросила, немного волнуясь:

—    Ты не сердишься на него? — кивнула на фотографию.

Мама поняла и вопросу, кажется, не удивилась.

—    Всё правильно: ты когда-то должна была поинтересоваться. Да, было, дочка, сердилась, плакала. А сейчас — нет.

Я рассказала о Насте, которая мечтает, чтоб отец ослеп.

—    Глупо, — вздохнула мама. — В том, что у нас с Павлом тогда произошло, видимо, больше я виновата. То ли не умела любить. То ли не ценила. Наверное, не всё в нём понимала. Он — человек увлекающийся, с фантазией. Начнет что-то мастерить — не оторвешь. Или ещё что придумает. О таком говорят — творческий. Не одними бытовыми делами занят. А мне бывало обидно. Потом я много думала, анализировала. Но было уже поздно. Так кого винить? Хорошо, что сообразила— не стала ни его, ни себя позорить, никому не жаловалась. Потому и отношения человеческие сохранились, иногда письма присылает. И деньгами всё же помогает. Значит, помнит. О тебе всегда спрашивает.