Не родись красивой...

Вздохнув, набрала Митин номер. Сначала взял трубку его брат, первоклассник. Затем подошёл Митя. Ожидала, что голос у него будет недовольный, подозрительный. Ничего подобного. Звонку обрадовался и таинственно намекнул:

—    Соображаю, соображаю. Что-то придумал...

—    Ты о чём? — с беспокойством спросила я.

—    Про то, чтобы зеркало за солнышком вертелось. Лимонный отросток я плёнкой уже накрыл. Там, внутри, микроклимат становится как раз такой, какой нужно, благоприятный.

О Серёже я ничего не сказала. А сказать, наверное, смогла бы. Только он не спросил. О лимоне беспокоился. Ах, Митя...

В бутылку я налила кипячёной воды и поставила Серёжин подарок в кухне на подоконник. Ветка пиона смотрелась красиво и зелено.

В ЧЕТЫРЕ УТРА

Будильник я завела на четыре утра. А чтобы звонок был не очень громким, накрыла его «Анюткой». Это кукла такая, будто колокол. Чай под ней особенно вкусным (как говорил отец) заваривается. Колокол мама специально сшила. Давно. Но я в то время уже родилась, и отец тогда жил с нами в этой квартире. Он и куклу назвал «Анюткой» — симпатяшка, румяная, сероглазая и косички с бантиками по сторонам. Наверное, потому и меня чаще звали Анюткой. Я не обижалась. Мне и сейчас нравится, когда так называют.

Стул с будильником я близко-близко придвинула. К самой подушке — вдруг не услышу. Мама-то не должна услышать, она в другой комнате, зато я — засоня ужасная, это и отец повторял: «Тебя разбудить — надо палить из пушки».

Может, года в три мне, и правда, нужна была пушка, но сейчас, когда в седьмой перешла, хватило будильника. Под ватной «Анюткой» сразу его услышала. Не открывая глаз, зажала рычажок, полежала с минуту — слушала... Нет, тихо, мама спит, дверь не скрипнула. За эту минуту я снова могла бы преспокойно заснуть, но в том-то и дело—допустить такое было никак невозможно. Операция предстояла нелёгкая. Меня об этом никто не просил, никто не поручал — сама придумала. Взяла и придумала. Если всем начихать и могут только: «Ах!», «Ох!», то сделаю по-своему. Сама сделаю. С вечера достала складную рыболовную удочку (с тех пор, как отец ушёл от нас, она так и стояла в кладовке), привязала к её концу клочок ваты. В банке развела щепотку зубного порошка. Не забыла о старом халате. Самое сложное было выйти из квартиры — не скрипнуть, ничем не стукнуть. Дверь в мою комнату обязательно бы скрипнула, но я же хитрая и всё предусмотрела: ещё днём на дверные петли покапала из пипетки подсолнечным маслом.

А всё равно страшно было, шла босиком, на цыпочках. Сняла тихонько цепочку у замка, повернула рубчатый барашек. И это — почти в темноте. Взяла приготовленную удочку, банку и неслышно выскользнула на площадку. Сама не верила удаче. Вот что значит хорошо продумать.

На третьем и втором этажах лампочки не горели, а может, и не было их, но из окон на лестницу уже пробивался свет. Внизу же, как ни странно, лампочка в железной клетке полыхала свечей на сто. Освещала поцарапанные створки лифта, угол возле батареи, заплёванный шелухой семечек. А выразительнее всего выделялась чёрная каракатица на белом потолке. Уже пятый день это уродливое, хвостатое изображение напоминало о себе, и люди жаловались на какого-то неизвестного пакостника, который взял и сотворил чёрт знает что. Я и сама утром и днём, когда ожидала кабину лифта, возмущалась про себя. И была свидетельницей, как двое жиличек вздыхают, разводят руками: «участковому надо сообщить», «нарвать хулиганам уши...» А кому нарвать? Никого же не поймали.

Можно, конечно, и не смотреть на потолок. Вошла в кабину, поехала. Но вот вчера меня озарило. Невольно подняв глаза вверх, я вдруг... увидела, скорее, угадала: да это же — фашистский знак. Там конец «хвоста» влево загнут, и там вправо. Другие, правда, не очень похожи, однако это вроде уже и не имело значения: я чётко видела отвратительную и пугающую свастику. Сейчас вижу, завтра, послезавтра... Только этого «удовольствия» не хватает мне в жизни!

Тогда и придумала свою тайную ночную операцию. Чтобы никто не знал. Даже мама. Уж мама-то ни в коем случае не должна знать и догадываться. Ни за что не пустила бы меня. Зато удивится-то! Куда подевалась эта гадкая каракатица? Кто замазал? А я и вида не подам. Только одна знаю. Вот так!.. А если про «фашистский знак» ещё кто-то догадывался? Тем более надо его уничтожить.

Чтобы какому-то злоумышленнику водить горящей свечкой под высоким потолком, малюкая препротивную свастику-каракатицу, времени ему наверняка понадобилось намного больше, чем мне замазать это гнусное свинство. Всего три раза обмакнула ватную кисть в банку с зубным порошком. От моей «побелки» потолок выглядел пока не очень красивым, но я знала: эти места скоро должны подсохнуть. «Ладно, — подумала с облегчением, — что могла, то и сделала. — А потом улыбнулась, тряхнула кистью. — Фашизм в нашем подъезде не пройдёт!»

Ещё пришлось поволноваться, когда, поднявшись по лестнице, входила в приоткрытую дверь. К счастью, всё обошлось. Я быстренько поставила будильник на стол, накрыла «Анюткой», скинула халат и спрятала его в шкафу. Через минуту, взволнованная и довольная, уже лежала в своей кровати.

Я проснулась, когда дом Митьки Звонарёва вовсю освещало солнце. А будильник на столе показывал начало десятого. Но почему? На нём же «Анютка» должна сидеть. Значит, мама заходила в комнату, может быть, наводила порядок. И, наверно, удивилась, что я так крепко сплю, не слышу шагов. Ещё и банку с остатками мела под кроватью могла увидеть... Мамочка, ты не тому удивлялась. Знала бы, куда твоя засоня ходила в четыре утра!

И тут мне ужасно захотелось прямо сейчас, в эту минуту, увидеть результаты своей работы. Накинула платье, шнурок с ключом на шею повесила и — к лифту. Спускаюсь в кабине, переживаю: хорошо ли вышло, не видна ли прежняя чёрная мазня? А выскочила на площадку, глянула вверх и... в груди словно запело —- красотища, потолок беленький, ни пятнышка! Там всё нормально, зато под ногами, на полу, — другие следы, белые. Я догадалась: от зубного порошка. С кисти накапало. Нагнулась, потёрла пальцем. Нет, нужна мокрая тряпка... Эх, если делать, то до конца! Может, и шелуху замести?

Замерший лифт словно поджидал меня. Отлично! И пока кабина с кнопками на стенке и кривыми буквами, нацарапанными гвоздём — «Грила», спешила к четвёртому этажу, я ещё и новое полезное дело придумала: вынести ведро с мусором.

Вовремя придумала — ведро, хоть и не полное, но зачем ждать, когда будет с верхом и такое тяжёлое, будто два кирпича несёшь. В ведро положила мокрую тряпку, кусок картона — вместо совка. И венику нашлось место. С ведром в руке я почувствовала себя до удивления спокойной. Это даже хорошо, что мусоропровод почти месяц не работает. Где-то труба забилась.

Я приехала на первый этаж, вышла. Никого нет. Никто не ждёт лифта. Тем лучше. За работу! И правда: тряпка за несколько секунд справилась с белыми пятнами. У меня окончательно отлегло от сердца. Значит, всё-таки волновалась... А шелухи-то! Надо же, сколько наплевали. Бессовестные! Ладно, подмету, не гордая.

Работать совком было бы удобней. Раз пять ссыпала с картонки мусор в ведро. Только собиралась замести остатки, как раздались шаги и хлопнула дверь. Я стояла спиной и повернуться не спешила — делом занята. Но голос, который услышала, заставил меня вздрогнуть:

—    Юрк, глянь, новая уборщица!

После этого, и не хотела бы, а посмотреть надо. Да, точно: губастый Грила и Юрка. Тёти Клавин. А ботинки на нём те самые, что Митя прислал «по почте». Значит, впору оказались. Не так и заметно, что ношеные. У Грилы вообще обувка — шик: белые кроссовки отделаны синими полосками, высокий задник. А сам весь в «фирме». Рубашка с погончиками, на джинсах — иностранные нашлёпки.

—    Сколько платят? — спросил Гришка. — Зелёненькими?

Я с вызовом усмехнулась:

—    Зелененькими? Очень нужно! Пусть платят жёлтыми.