Наследники

Хомяков удивился, но, подумав, что Шмель все-таки оттуда, из управления строительства, какое-никакое, а начальство, возражать не стал и пересел.

Шмель поднял на него тяжелый, буравящий взгляд и вдруг резко, словно удар бича, бросил:

— Ну так как, директор? Значит, химией увлекаемся? А Четверня, старая галоша, уверял, что Хомяков ясен как на ладони.

Валерий удивленно уставился на него.

— Не понимаю, о чем речь. Нельзя ли более конкретно обрисовать ситуацию?

— Не притворяйся, бородатый ублюдок. А ситуацию я тебе еще обрисую. Не спеши. Значит, решил перехитрить Шмеля? Не за свое дело взялся, борода.

Валерий, выдавив из себя улыбку, пробормотал:

— Товарищ Шмель, я совершенно не понимаю, о чем вы говорите.

— Ах, ты не понимаешь? А это ты видишь? — и Шмель поднес к носу Валерия здоровенный кулачище золотисто-фиолетового цвета.

Валерий подался назад. Он побледнел, колени его мелко задрожали. С тоской посмотрел на дверь. Но Шмель дорожил сегодня каждой минутой.

— Встань, — прошипел он в лицо Хомякову. Тот послушно поднялся. Тогда Шмель взял его за воротник модной рубашки с какими-то змеями и аллигаторами, подтянул к себе и ударил своей фиолетовой пятерней сначала по одной, потом по другой щеке.

Валерий, задыхаясь от злости и обиды, взвизгнул:

— Вы что? С ума сошли? Я… я сейчас милицию позову.

— Тебе это не впервой, ублюдок. Сиди и не рыпайся.

Он толкнул Валерия обратно в кресло и пошел к двери.

— Это чтобы ты запомнил Матвея Шмеля. Бывай здоров, борода.

Дверь закрылась, а Хомяков все еще сидел, оторопело, неподвижно. Потом он вскочил, подбежал к столу, вытащил оттуда карманное зеркало и стал разглядывать свое лицо. Щеки горели ярким пунцовым румянцем, и даже борода не могла скрыть на нем следов шмелевской пятерни.

Хомяков запер на ключ дверь и долго стоял, прислонившись к косяку, обдумывая происшедшее. Но как ни старался, понять он ничего не мог. Подумал было позвать ребят (вся его немногочисленная бригада работала здесь же, на узле) и намять бока этому нахалу. Но как пойти к ребятам в таком виде? Да и где его сыщешь теперь, этого бандюгу? Махнув рукой, Хомяков вернулся за свой стол и долго сидел так, взаперти, в полном недоумении.

А Матвей Шмель, сидя за столиком ресторана, думал уже о другом. Куда направить свои стопы? Остаться в Сочи? Или податься еще куда? Официант уже в третий раз задавал ему один и тот же вопрос: «Гляссе или кофе по-восточному? И коньячку не подать ли для полировки?» — «Нет, не надо». Теперь Шмель торопился. Официант, увидев на столе солидные чаевые, расплылся в улыбке, проводил клиента до двери, нежно щеточкой смахнул с его широких плеч соринки.

Через несколько минут такси мчало Матвея Сидоровича во Внуково. Серебристый ИЛ стоял недалеко от металлических оград аэропорта. Немногочисленные в это время пассажиры гуськом поднимались по высокому трапу к открытым дверям самолета. Шмель быстро подошел к трапу, предъявил билет. В это время кто-то тронул его за плечо. Он оглянулся. Сзади стояли Березин и еще двое, тоже в штатском. Шмель с тоской взглянул на ступеньки, бегущие вверх, к спасительной двери самолета.

— Матвей Сидорович, куда так спешите? — чуть улыбаясь, спросил Березин. — Так мы с вами не договаривались. — И, показав на подкатившую к самолету «Волгу», пригласил: — Прошу…

Чемодан, что сиротливо стоял у трапа, Шмель благоразумно брать не стал. Безумно жаль было его оставлять здесь, но он многое дал бы сейчас, чтобы этот чемоданчик так и остался тут, сделался вдруг безхозным.

Но Березин, указав на него, кивнул помощнику:

— Помогите гражданину поднести до машины.

Матвей Шмель был опытным человеком. Может, кто другой и не заметил бы этой детали, но он-то, Шмель, знал разницу в форме обращения к людям. И то, что Березин назвал его «гражданином», сказало многое. Втянув голову в плечи, стараясь не глядеть на сгрудившихся около трапа людей, он торопливо пошел к голубой машине.

Глава XXVI. Старые стежки

Быстров спешил. Сегодня ребята из комитета комсомола уговорили его поехать с ними на просмотр новой постановки в «Современнике». Пьеса была спорной, острой, вокруг нее кипели страсти, и комитет решил, что молодежи «Химстроя» стоит посмотреть спектакль и сказать о нем свое слово.

Алексей то и дело загибал кромку рукава и посматривал на часы. Шофер хорошо понимал значение этих жестов и выжимал из машины все что мог. Наконец примчались в Заречье. Быстров торопливо вбежал на крыльцо, нажал кнопку звонка. Наталья Федоровна, отпирая дверь, выговаривала ему:

— Ну что трезвонишь, будто пожар? Не молоденькая я, чтобы вприпрыжку бегать. А тут еще телефон поминутно…

— Мне звонили? Кто?

— Да Крутилину что-то ты очень спонадобился.

Алексей удивился.

— Что у него за дело ко мне?

— Откуда мне знать? — И добавила строго, словно бы желая предупредить сына: — Я тоже думаю, что это ты вдруг ему понадобился? Все время обходились без Быстровых, а теперь вспомнили. Может, думают, что мы без гордости да самолюбия?

— Ладно, мама. Подготовь мне, пожалуйста, белую рубашку. С комсомольцами в театр еду.

Наталья Федоровна досадливо всплеснула руками:

— Вот-вот, тебе только с комсомольцами и ходить по театрам. Дурень ты, Алешка. Пригласил бы лучше Таню. Была она у нас намедни. Худенькая, бледненькая и все еще не в себе. А то с комсомольцами. И что они тебя не шуганут?..

— Ох и ворчливая ты стала, товарищ мамаша, — рассмеялся Алексей.

Зазвонил телефон.

— Вот опять, поди, он, — поджав губы, проворчала Наталья Федоровна.

Алексей, заметив досаду в словах матери, подумал: родители-то, оказывается, куда дольше помнят обиды, что наносят их детям.

Звонил действительно Крутилин. Голос его был взволнован, говорил он как-то подчеркнуто мрачно.

— Алексей, у меня к тебе огромная просьба — можешь приехать ко мне?

— Только не сегодня.

— Нет, именно сегодня, сейчас. Бывают, понимаешь, моменты, когда промедление смерти подобно.

— Но что случилось?

— По телефону не расскажешь. Я понимаю, что не имею права требовать этого от тебя, но прошу, очень прошу приехать. Я бы, конечно, сам прискакал, да вот в постели.

Быстров задумался, не зная, что ответить. Времени оставалось в обрез. Наталья Федоровна уже принесла и положила на кресло разглаженную рубашку. Так некстати был этот звонок, так не вовремя. Ведь он обещал ребятам обязательно быть в театре. Да и Таня там, возможно, будет. Но не поехать тоже вроде нельзя, видимо, что-то очень серьезное стряслось в доме Крутилиных.

Он пообещал, что заедет, и, взглянув на часы, заторопился.

«Может, успею и в театр», — подумал он.

И вот они снова на шоссе, и снова Алексей нетерпеливо посматривает на часы, а сам все перебирает про себя: что у них там случилось? Может, с Леной что? Впрочем, нет, он же сказал, что болен сам. А что с ним? Может, история с Казаковым вывела из равновесия? Они ведь дружны. Да, но с Казаковым-то ведь далеко еще не все ясно.

Быстров знал многое, но далеко не все из того, что медленно, неотвратимо, словно изображение на фотографической пластинке под действием проявителя, вырисовывалось в кабинете капитана Березина.

Петр Сергеевич все эти дни переходил от отчаяния к надежде. Однако сложа руки не сидел. Даже неудачу с отлетом Шмеля, сначала повергнувшую его в полное отчаяние, невероятным напряжением сил удалось повернуть пока в желаемое русло. С великим трудом Матвею дали знать, что о нем помнят. Он ответил: «Все уяснил». Это значило, что Шмель будет молчать.

Однако встреча с Березиным опять донельзя расстроила Петра Сергеевича. Въедливый и опасный противник этот Березин. Позвонил и сказал, что зайдет посоветоваться. Уселся в кресло и давай ковыряться в объемистом потертом портфеле. Наконец вытащил какую-то бумагу и, разглядывая ее так и эдак, тихо, неторопливо начал выспрашивать: