Новелла о доне Сандальо, игроке в шахматы

Но довольно, довольно, довольно. Человеческая глупость неистощима.

XVII

30 октября

Непредвиденные и необычайные события, как и несчастья, идут, по народному поверью, косяком. И потому ты даже не можешь вообразить себе, что меня еще ожидало. Так вот, вообрази: меня вызвали к судье дать показания. «Показания... о чем?» — спросишь ты. Это именно тот вопрос, который я задавал самому себе: «Показания... о чем?»

Итак, я предстал перед судьей, который велел мне дать клятву или поручиться своей честью, что я буду говорить правду обо всем, что я знаю и о чем меня станут спрашивать, и тут же он задал мне вопрос, знаком ли я и с каких пор с доном Сандальо, прозванным Квадратным Кругом. Я объяснил судье, какого рода было мое знакомство с доном Сандальо; сказал, что играл с ним в шахматы, но о жизни его не имею ни малейшего представления. Несмотря на мой ответ, судья продолжал выведывать у меня мне неведомое и спросил, не случалось ли мне слышать от дона Сандальо что-либо касательно его отношений с зятем. На это я отвечал, что до сей поры не слыхал о том, что у дона Сандальо есть или была замужем дочь, равно как и том, что сам он носит такое странное прозвище — Квадратный Круг.

—  Но дон Сандальо, по свидетельству его зятя, который и посоветовал нам вызвать вас для показаний, однажды у себя дома говорил о вас, — возразил судья.

—  Обо  мне? — воскликнул  я  в  крайнем  удивлении,  потрясенный услышанным. — Но мне казалось, он даже имени моего не помнит! Я думал, что едва ли я для него существую!

—   Вы  ошибаетесь,  сеньор;   по   свидетельству  его   зятя...

—   Но я вас уверяю, сеньор судья, — прервал я судью, — кроме того, что я уже вам сказал, я ничего больше не знаю о доне Сандальо и не желаю ничего знать.

Судья, казалось, наконец поверил в мою искренность и отпустил меня, избавив от дальнейших расспросов.

Все происшедшее с моим доном Сандальо повергло меня в состояние полной растерянности. Я не мог заставить себя пойти в казино, где меня ранило бы каждое слово беседующих между собой завсегдатаев, столь несомненно олицетворяющих для меня среднее человечество, среднее арифметическое человеческого общества. Повторяю, Фелипе, я не знаю, что мне делать.

XVIII

4 ноября

И вот сегодня, Фелипе, самое необычайное, самое непредвиденное! Дон Сандальо умер в тюрьме. Я не помню, как я об этом узнал. Должно быть, услышал в казино, где толковали о случившемся. Не желая вникать в эти толки, я покинул казино, и ноги сами понесли меня на гору. Я шагал, как во сне, не понимая, что со мной делается. Незаметно для себя я очутился перед моим старым дубом и укрылся в его дупле от начавшегося дождя. Сидя скорчившись, подобно Диогену в бочке, в своем убежище, я погрузился в странное забытье под шум ветра, кружившего сухие листья и бросавшего их к подножию дуба и к моим ногам.

Не знаю, что там со мной произошло. Почему вдруг навалилась на меня беспросветная тоска и я дал волю слезам, да, да, Фелипе, ты слышишь, дал волю слезам, оплакивая смерть моего дона Сандальо? Безмерная пустота образовалась в моей душе. Этот человек, которого не интересовали придуманные шахматные задачи, обычно помещаемые в газетах в разделе ребусов, логогрифов, шарад и всего прочего в том же роде; человек, потерявший сына, имеющий или имевший замужнюю дочь и зятя, человек, которого посадили в тюрьму и который там умер, этот человек умер и для меня. Я никогда больше не услышу, как он молчит, играя со мной в шахматы, не услышу его безмолвия. Безмолвия, расцвеченного одним-единственным словом, произносимым торжественно в подобающий момент: «Шах!» Но нередко и это слово не размыкало уст дона Сандальо, ибо, если шах налицо, к чему объявлять его вслух?

И этот человек однажды говорил обо мне у себя дома, если верить его зятю. Непостижимо! Думаю, что упомянутый зять просто лгун. Как мог дон Сандальо говорить обо мне, если он меня совсем не знал! Если за все время мы с ним не обменялись и двумя словами! Но быть может, он выдумал меня так же, как я старался выдумать его! Не проделал ли он со мной того же, что я проделывал с ним?

Уверен, что зять дона Сандальо и засадил его в тюрьму. Но для чего? Я спрашиваю не «почему?», а «для чего?». Потому что если речь идет о тюрьме, то важна не причина, а цель. И для чего он указал на меня судье? На меня? Рассчитывал, что мои свидетельские показания послужат защитой, но против чего? Против обвинений, предъявленных дону Сандальо? Неужели это возможно, чтобы дон Сандальо, мой дон Сандальо, совершил нечто такое, за что его должны были упрятать в тюрьму? Он — тихий и весь поглощенный шахматами! Да одна лишь эта почти религиозная торжественность, с которой дон Сандальо брался за шахматы, она одна уже уводит его далеко по ту сторону добра и зла.

Однако теперь я припоминаю оброненные доном Сандальо скупые слова, когда он с некоторой высокопарностью отвечал мне: «Задачи? Но меня не интересуют задачи. Игра сама нам их предлагает, зачем же нам их еще придумывать?» Не довела ли его до тюрьмы одна из тех задач, которые нам предлагает игра нашей жизни? Но жил ли мой дон Сандальо? Поскольку он умер, стало быть, он жил. Но временами я начинаю сомневаться в его смерти. Он не мог умереть так, не мог сделать столь неудачный ход. Даже в том, что он умер в тюрьме, мне чудится какой-то подвох. Он хотел заточить туда свою смерть. И потом воскреснуть?

XIX

6 ноября

Мало-помалу я начинаю верить — как тут не поверить! — в смерть дона Сандальо, но в казино больше бывать не хочу, не хочу видеть себя окруженным жужжащим прибоем благовоспитанной глупости — наихудшей разновидности во всеобъемлющей глупости человеческого сообщества, ибо, согласись, именно благовоспитанная глупость заставляет людей объединяться друг с другом. Не хочу слышать их толки о таинственной смерти дона Сандальо в тюрьме. Разве для них существует тайна? Большинство из них умирает, не подозревая о ней, и многие до последнего часа пребывают в плену у своих глупейших воззрений да еще завещают их в виде предсмертных наставлений своим потомкам и наследникам. Их дети — их достойные наследники: они бездуховны и лишены семейного очага.

Игроки в тресильо, туте или мус, порой игроки в шахматы, но того сорта, что неспособны к торжественной сосредоточенности и за игрой без конца болтают и балагурят. Не меньше, чем надоедливые зрители.

Кто только выдумал эти казино? На мой взгляд, кафе — в том случае, когда там не играют и особенно когда не стучат костяшками домино, когда там можно свободно и спокойно побеседовать, что называется, не для стенограммы, не взвешивая каждое слово, — в этом случае кафе вполне сносны. И даже благотворно воздействуют на состояние духа. Человеческая глупость в них как бы очищается и приукрашивается, смеясь сама над собой, а когда глупость способна смеяться над собой, она уже не так глупа. Острота, шутка искупают и обезвреживают ее.

Но эти казино с их уставом, где можно увидеть оскорбительный пункт «запрещаются религиозные и политические дискуссии» — а о чем же тогда дискутировать? — с их библиотекой, где низкопробное чтиво растлевает души почище, чем так называемая комната ужасов! Библиотекой, которая, однако, может пригодиться иностранцу и где имеется Словарь Королевской испанской академии в помощь тем, кто держит пари относительно значения того или иного слова или того, как наилучшим образом следует его употреблять!.. А тем временем в кафе...

Но не опасайся, любезный Фелипе, что я поспешу рассеять печаль, вызванную смертью дона Сандальо, в каком-нибудь из городских кафе, — нет, нет. Лишь однажды я зашел в одно из здешних кафе выпить прохладительного, да и то в этот час там не было ни души. Стены кафе сияли чуть потемневшими зеркалами, в которых я видел себя отраженным многократно, в более отдаленных — более туманно, печальным призраком теряясь в зеркальных далях. Какой обителью одиноких рисовались все эти образы, все эти копии одного оригинала! Я уже начал было впадать в тоску, когда в кафе появился еще один мне подобный, и, увидев, как его размноженный и повторенный призрачный образ пересекает пустое пространство зеркал, я почти бегом вышел из кафе.