Наследники

— Я знаю, в курсе, но сделайте, как сказано…

Дирижируя этим оркестром, краем глаза поглядывал на Быстрова: «Ну как, не рановато вы списали в архив Крутилина?» Он был очень рад возможности показать себя перед Алексеем — свидетелем его былого падения. Это тешило, приятно щекотало самолюбие. Быстров, наблюдая за Крутилиным, думал: «Да, Виктор Крутилин, ты все тот же. И тон, и замашки, и привычки. А впрочем, черт его знает, может быть, здесь, в главке-то, это в порядке вещей? Но зачем он распускает хвост, как павлин? Поразить меня хочет? Так я и без этих художественных приемов его знаю».

Минут через сорок они были на Университетском проспекте, где жил Крутилин. Огромный, облицованный светло-желтой керамикой дом сиял неоновыми вывесками, будто плыл в мареве городских огней.

Поднявшись на четвертый этаж, Крутилин нажал замысловатую блестящую кнопку звонка. Дверь открыла Лена. Увидев Быстрова, в первое мгновение она словно бы не поверила себе: удивленно глядела то на него, то на мужа. Потом, тряхнув головой, стремительно шагнула к Алексею, не скрывая радости, воскликнула:

— Алеша, ты? Каким ветром тебя занесло?

— Елена, — со снисходительной усмешкой заметил Крутилин, — кто же так встречает старых друзей? Ты ли это, да каким ветром занесло… А я-то его уверял, что ты будешь ужасно рада этой встрече. Готовь лучше стол, закуски и все прочее.

Алексей ехал сюда со стесненным сердцем, не раз принимаясь ругать себя за то, что уступил Крутилину. Сейчас же, после встречи с Леной, досада на себя брала еще больше. Будто какая-то тяжесть навалилась на сердце. Никто так прочно и глубоко не входил в душу Алексея, как Лена. Он вспомнил сейчас их последний разговор там, в Заречье. На следующий день после городской конференции, на которой решилась судьба Крутилина и его, Быстрова, судьба, Алексей пришел в комитет комсомола. Лена была там одна. Взволнованный событиями, что произошли за эти дни, уходом Лены из Дворца культуры вместе с Виктором, он с тревогой, боясь ее ответа, спросил:

— Лена, что случилось? Где ты пропадала? Я тебя ищу, ищу…

Лена, не глядя на него, глухо и как-то отчужденно проговорила:

— Мы с Виктором… теперь вместе… Поздравь меня, Алеша…

Алексей, собственно, был готов к этому. И все-таки слова Лены были так ошеломляюще-тягостны, так сжали его сердце, что он долго ничего не мог выговорить и сидел у стола, бессмысленно глядя на яркий плакат на стене комитета. Там веселый парень в ушанке призывал комсомолию осваивать Сибирь.

Алексей всеми силами старался сдержать себя, не унизиться, не броситься к Лене с какими-нибудь жалкими, просящими словами. Он с трудом выдавил тогда из себя нечленораздельное пожелание счастья и вышел из комнаты. Больше он Лену не видел. Она уехала с Крутилиным, который вскоре после конференции перебрался в Москву.

Обиды на Лену Алексей не держал. Но вспоминал он ее всегда со щемящей грустью. И когда приехал сюда, в их дом, эта грусть вернулась вновь. Серым и тусклым стало все вокруг. Так бывает осенью. Слабое, негреющее солнце прячется в лохматые тучи, свинцово поблескивает рябоватая гладь реки, резкий, порывистый ветер ворошит пожухлую листву на дороге.

— Почему молчишь, Алексей? О чем задумался? Как, говорю, понравилась моя халупа? — Крутилин задавал этот вопрос уже второй раз.

— Все очень хорошо, — торопливо ответил Быстров и огляделся.

Квартира действительно была роскошной. Большие комнаты, в мягкие тона окрашенные стены, удобная современная мебель, яркие ворсистые ковры на желтых глянцевых полах.

Увидев, что Быстров заинтересовался одной из картин, Крутилин с оттенком гордости пояснил:

— Между прочим, Левитан. Авторизованная копия.

Быстров подошел к картине ближе, долго вглядывался в нее и в скромную, лаконичную подпись художника в левом углу картины.

— Действительно. Где это ты откопал такую ценность?

— Ищите да обрящете, как говорится.

Казаков обратился к Быстрову:

— А вы, Алексей Федорович, оказывается, знаток?

— Не сказал бы. А Левитана люблю. Очень.

— Вот и Виктор Иванович увлекается. Меня тоже приучает помаленьку к пониманию прекрасного.

Быстров подумал: а Казаков-то здесь, кажется, свой человек. Только что это он так подобострастен? У нас-то этого за ним вроде не замечается?

Крутилин потащил гостей в кабинет, показал какой-то особенный, миниатюрный магнитофон, несколько ружей, сообщив, что все они «из очень дорогих, не наши». Потом заставил чего-то выпить, наливая из замысловатой бутылки.

— Это для начала, так сказать, прелюдия, — пояснил он.

За обедом после двух или трех рюмок коньяка Крутилин стал оживленным, разговорился так, что не унять. Алексей слушал рассеянно. Чувство скованности и неловкости не проходило. Лена ненадолго присаживалась к столу, усиленно угощала гостей и опять убегала на кухню.

— Вот так и живем, Алексей Федорович, — проговорил Крутилин.

— Что ж, неплохо, — согласился Быстров.

— Да, жаловаться теперь вроде бы не на что.

— В главке Виктор Иванович царь и бог, — значительно отметил Казаков.

— Бог не бог, а уважают, — согласился Крутилин. И опять обратился к Алексею: — Ну, а как ты? Как у тебя?

Быстров пожал плечами:

— Да все вроде в норме.

— Стройка, конечно, важная. Но если говорить откровенно, думал я, что ты далеко зашагаешь. Фигурой станешь. А что-то зажали тебя.

Быстров удивленно посмотрел на него:

— Не понимаю. Я лично доволен.

— Не прибедняйся, — нетерпеливо остановил его Крутилин. — Некоторые из наших знакомых вон как вымахали. На самый верх.

Крутилин вновь налил рюмки и, коротко бросив: «Будем живы», залпом выпил свою. Поковыряв в тарелке, выпил еще одну. Ему вдруг неудержимо захотелось рассказать Быстрову, через какие тернии прошел он за эти годы, чтобы понял этот всегда такой спокойный и самоуверенный молчун, как все они, зареченские, ошиблись в нем, в Крутилине. Нет, он не из тех, кто пасует и опускает руки, он, как видите, не сдался, хотя было трудно, ох как трудно. Должность-то сейчас такая, что дай бог каждому. И впереди еще пути немалые.

Крутилин захмелел окончательно. Не обращая внимания на укоряющие взгляды Лены, он говорил и говорил:

— Брось-ка ты, Быстров, в прятки со мной играть. Комсомольские годы давно прошли, канули, как говорится, в лету, и нечего нам с тобой друг перед другом ваньку валять. Жизнь уже понюхали, кое-что знаем и кое в чем разбираемся. Истина, дорогой мой, проста: если ты без положения, если не в номенклатуре — табак твои дела.

— Но ты же и с положением и в номенклатуре, — не глядя на Крутилина, сказал Быстров. — Чем же ты недоволен?

— А чего это мне стоило, ты знаешь?

Опять залпом выпив рюмку, Крутилин продолжал:

— После тех событий в Заречье уехал я в Москву. Поступил в аспирантуру, кандидатскую сготовил. Только очень скоро понял — не пробьюсь я в науку. Написал я, брат, такой фолиант, что думал: одним махом всех побивахом. И маститые и немаститые одобрили. В глаза мне: и такой, и этакий, и глубоко изучил, и убедительно изложил, талант, одним словом. А до голосования дошло — завалили.

Крутилин упивался воспоминаниями, с каким-то злым удовольствием перебирая свои злоключения.

Казаков, видно, не раз слышал этот рассказ: он то и дело вставлял замечания, подсказывал детали, о которых забывал сказать Крутилин.

Лена была в смятении, несколько раз пыталась остановить мужа, но, поняв тщетность своих усилий, примолкла и сидела сейчас, ни на кого не глядя, только с излишней настойчивостью принималась вдруг угощать то Алексея, то Казакова.

Слушая Крутилина, Алексей незаметно наблюдал за ней. Все те же волнистые, золотом отливающие волосы, все те же густые брови, та же мягкая, чуть застенчивая улыбка. Но годы ее тоже не пощадили. Припудренные полукружья под глазами, морщинки у губ. У прежней Лены светились задорные, вечно что-то таящие глаза. Сейчас же в них была далеко спрятанная, непроходящая грусть. «А может, мне это кажется? — подумал Алексей. — Но нет, не бывает у счастливой женщины такого взгляда». Ему стало еще тоскливее и горше и на какой-то миг сделалось бесконечно жаль Лену Снежко.