Рассказы, эссе, философские этюды

   На другой день я чувствовал себя неважно, но "воля к победе" держала меня. Я расставил рачницы, наловил за день тьму раков, переночевал таким же образом еще раз и на следующее утро двинулся назад в Маяки и оттуда прямо в Одессу.

   Продав раков на Привозе и сдав вещи в камеру хранения на вокзале, я отправился к Алене.

   На этот раз меня не волновало, есть ли у нее кто-то новый, застану ли я ее одну или с мамой. Не мучила меня и совесть, что я уже изменил ей на сей раз. Летом на берега приезжали из Одессы компании отдохнуть и развлечься. Приезжали и отдельные девицы, а некоторые, поссорившись, отбивались от своих и бродили по берегу в одиночестве. Это не были проститутки, работающие за деньги, но можно сказать, что они были любительницы приключений в узком смысле слова. Морального запрета на связь с такими я не держал ни тогда, не утверждаю его и в философии. Но натуре моей такие связи не очень соответствуют. Поэтому их было очень мало в моей предыдущей жизни. Даже, когда я под давление среды пытался это делать (а такое давление существовало в какой-то степени всегда, и до сексуальной революции тоже, хотя после оно стало тотальным и гнетущим) у меня это плохо получалось. Давление порождает у меня двоякую реакцию, либо я поступаю прямо обратно ему, иду наперекор, поперек, навстречу, либо, если, уступаю, теряю почву под ногами, уверенность, даже впадаю в ступор. Но здесь на брегах я не испытывал на себе этого давления. Здесь была свобода. Не какая-то маловразумительная "осознанная необходимость", а свобода дикой природы, закон джунглей. Организованное общество с его милицией здесь практически не защищало человека, он должен был сам заботиться о своей защите. Эта свобода снимала психологическое давление. В свободе дикой природы или Дикого Запада в нем нет нужды с одной стороны и нет эффективности его применения с другой. Зачем кому-то давить на чем-то неугодного или не нравящегося ему другого психологически, если он может просто применить к нему силу. Ну хотя бы прогнать его без объяснений, чтоб тот его не раздражал. Это, если он полагается на свою силу. Если же не полагается, то применять психологическое давление не стоит, дабы самому не схлопатать по морде и не быть разогнанным.

   Эта свобода была мне по душе. Она пьянила меня настолько, что у меня мелькала даже мысль, а не плюнуть ли на Израиль и не остаться ли на этих брегах до конца жизни. Но в этой свободе была и обратная сторона. Она подсознательно освобождала человека от собственно человеческого, от того, что дала человеку цивилизация, а точнее культура. Другое дело, что сексуальная революция освободила и человека живущего в организованном обществе от многих ограничений морали и от духа. Но я, к счастью, родился и сложился достаточно крепко в эпоху до этой революции. Поэтому и соблазн свободой я выдержал, не отказавшись ни от моральных норм ни от служения духовной идее. Но что касается понимания своей натуры в вопросах связей с тем или иным сортом женщин, то, как я уже сказал, я и до того не слишком понимал себя (и большинство людей тоже), свобода же, скажем так, упростила и огрубила меня в этом отношении. Короче я, пользуясь терминологией любителей этого жанра, не упустил там нескольких представившихся случаев.

   И тем не менее, как я сказал, меня не тревожило и не смущало на сей раз ни чувство вины, ни сомнения в Алене, ни, тем более, такие мелочи, как застану ли я ее одну. Никакой неопределенности отношений, бывшей в прошлое мое посещение, на сей раз не было. Я ехал прощаться с любимой навсегда. Ведь вернувшись в Киев и подав заявление на выезд, я мог быстро получить разрешение (случалось уже и такое) и уехать, больше не увидев ее. Могло быть и не так. Я мог задержаться еще и на годы и может быть нам было суждено еще видеться не раз. Но могло быть и так. Не было, как прошлый раз, уверенности, что мы видимся не в последний раз. Это в корне меняло ситуацию. Не имели уже никакого значения ни возможные, ни реальные измены друг другу, ни переспим ли мы еще раз или нет. Я ехал прощаться с любовью, которая была - это факт. А было ли там что-то после нее, теперь в момент прощания навсегда, было неважно. Прощание с любовью возносило нас над всей шелухой жизни.

   На мой звонок к калитке вышла Алена, но на сей раз она оказалась в доме не одна. Мы условились встретиться вечером в городе. Когда мы встретились, Алена сказала, что договорилась с матерью, что она ночует сегодня у подруги, и нам остается только снять комнату, чтобы провести там может последнюю нашу ночь. Мы отправились на поиски. В центре города шансов найти не было и мы лазили по каким-то окраинным трущобам.

   В те дни в Одессе бушевало стихийное бедствие, запомнившееся многим надолго. После двух дней мокрого снега ударил мороз, образовался страшный гололед. От намерзшего льда пообрывались провода, а поднявшаяся затем буря повалила много столбов электропередач, в результате чего Одесса на несколько дней оказалась без света и воды. В этой кромешной тьме, пронизываемые насквозь холодным ветром, оскользываясь на льду, мы блуждали от дома к дому безуспешно пытаясь найти ночлег. В большинстве случаев нам даже не открывали, разговаривали черещ дверь и наотрез отказывались, не желая даже слушать об оплате. Как потом я узнал из газет, хаосом воспользовались бандиты и к прочим неприятностям обрушивашися на одесситов в те дни добавились массовые ограбления. Народ боялся открывать двери незнакомым. Наконец, в какой-то мерзкой халупе дверь открылась и на пороге в свете свечи показался тип, похожий на мохнатого паука, вылезшего из своего темного угла с развешанными в нем в паутине мухами. Он осмотрел меня цепким, колючим взглядом и я понял, что чем-то ему не понравился. Позже, за водочкой, он разоткровенничался и мы узнали, что он старый гэбист еще времен Сталина, наполовину выживший из ума, безумно любящий вождя народов и ненавидящий всех и вся, кто был после, и уже, конечно, "этих жидов", от которых все зло. Если б не пнощание с Аленой я бы, конечно, набил ему морду в самом начале его откровений и за "жидов" и за его гэбистское прошлое, в котором он пытал людей типа моего отца и теперь этим откровенно хвастался. Но ради прощания с любимой я переступил через это и только поддакивал, слушая его. Но это было потом. А сейчас, просверлив меня насквозь взглядом и почувствовав во мне то ли еврея, то ли "врага народа" он сказал: - Вообще-то у меня есть свободная комната и деньги мне не помешают и воров не боюсь: грабить у меня нечего. Но... - Если бы он успел высказать это свое "но", дело было бы кончено. Но Алена, божественная Алена, прервала его. Что она там пела, это немыслимо передать. Она пустила в ход весь свой колдовской магнетизм. Наконец, этот старый пень ожил и выбросил из себя свежую почку. Он выдал нечто должное изображать улыбку в сторону Алены, затем перевел на меня вновь ставший неодобрительным взгляд и сказал - Только ради нее. - Я не сомневался.

   Наконец, водка была выпита, воспоминания закончены, старый гриб показал нам нашу комнату и раскланялся. Комната соответствовала внешнему облику халупы. Даже в свете свечи видно было какая она грязная. Кроме кровати застеленной каким-то невообразимым тряпьем, в ней больше ничего не было. Но нам больше ничего и не нужно было.

   В ту ночь, ослабленный навалившейся уже болезнью, я был плохим любовником. Я был близок к тому, чтобы быстро кончить в первый раз. Не знаю, чувствуют ли все женщины приближение этого момента у мужчины, но мне никогда ни до, ни после не встречалась женщина, способная предотвратить, точнее надолго оттянуть этот момент. Но Алена ведь была королева. Она сказала - я не дам тебе быстро кончить. - И она сделала это. Позже, в Израиле мне встречались женщины, изучившие и овладевшие всякими техническими приемами этого дела, начиная с "Камасутры" и кончая какими-то современными пост сексуально революционными техниками. Как только такая жрица начинала давать мне указания - Нет, ты сначала должен сделать мне то-то - у меня пропадало всякое желание и падал инструмент. Алена, конечно, не владела никакими такими техниками, но была наделена от природы многими талантами и среди них талантом любить. И самое главное, она любила меня.