Небо остается синим

Да разве это впервые?..

…Тогда на университетском комсомольском собрании в зале стоял такой шум, что она растерялась. Начала говорить и поняла: не убедить товарищей. Кто поверит, что родственницу заперли снаружи? Она пришла, когда уже начались схватки. Нет, она не могла поступить иначе. Как все это объяснить? Магда запнулась, пробормотала какие-то бессвязные, еле слышные слова и села.

В зале зашумели еще сильнее. Многие настаивали на исключении Магды из университета.

— У нее не хватает смелости признать свою вину! — крикнул кто-то из зала.

Она молчала, обхватив ладонями пылающее лицо.

И вдруг раздался голос:

— А я верю Магде Кочани. Мы хорошо знаем ее. Она наша! Неужели вы больше верите той женщине, которая обратилась к нам с жалобой?

Вернувшись поздно ночью домой, Магда встретила у дверей Борошнэ. Та ничего не сказала, только проводила ее торжествующим взглядом.

…Мондокнэ крепко потирает лоб и решительно поднимается с дивана.

— Ева, приготовь все для вливания. Начнем лечение серозного менингита. — И, подойдя к ребенку, решительно добавила: — Я исключаю туберкулезный менингит.

Ева подобрала иглу для шприца, рука ее чуть заметно дрожала.

Мондокнэ молча стояла у окна. Рассвет медленно расправлял крылья.

Светало. Тишина в коридоре мягчала, растворялась. Борошнэ по-прежнему неподвижно сидела в кресле, уставившись невидящим взглядом в клетчатый кафельный холодный пол.

Скорее бы утро!

Впервые в жизни Борошнэ твердо поняла, что она должна делать. Какое это прекрасное ощущение!

Коридор оживал. Пришли уборщицы, медицинские сестры, врачи.

— С Новым годом! С новым счастьем! — слышалось вокруг.

Морозный воздух ворвался в коридор, бодрящий, свежий.

Возгласы, хлопанье дверей, шарканье ног. Борошнэ, измученная бессонной ночью, слышала все это словно издалека.

Открываются двери ординаторской. В сопровождении дежурного врача входит Мондокнэ. Она в пальто, платок подчеркивает точеный овал ее лица.

Борошнэ встает и, пошатываясь, делает несколько шагов к ней навстречу. Громко стучит сердце. Не хватает сил поднять глаза.

Она стоит с опущенной головой, мучительно подыскивая слова.

— Положение Ильдикэ еще очень серьезное, — прерывает молчание Магда Мондокнэ. — Но сейчас можно ожидать улучшения…

Глаза Борошнэ наполняются слезами. Она пытается что-то сказать, но Магда уже исчезла.

Оставшись одна, Борошнэ медленно бредет по коридору. На полу поблескивает упавший с цепочки крестик.

— Простит ли?

Тетя Тэрка

Тот, кто не знал ее, мог принять за бухгалтера. Она носила строгие очки в поблекшей оправе, черты лица ее были суровы, движения рассчитанны и четки. Косу она собирала в тугой пучок на затылке, стараясь не оставлять на свободе ни одного волоска.

Звали ее тетя Тэрка. Работала она в инфекционном отделении детской областной больницы вот уже скоро тридцать лет. Медсестрой. Тетя Тэрка не умела производить впечатления, — не то что другие — выйдут, шурша отбеленным халатом, и засыплют вас ласковыми словами. Короче говоря, не было у нее внешнего лоска. Стоило ей обменяться с новым знакомым несколькими словами, как тотчас в ее речи начинала бурлить горечь по поводу непозволительного поведения снохи. Вскочив на своего конька, она так увлекалась, что не замечала насмешливой улыбки собеседника, адресованной «неуживчивой свекрухе». Нет, никто ее не понимает! Она неплохая свекровь. Просто она беспокоится за своего маленького внука.

Беспрерывную борьбу вела тетя Тэрка и с больными, вернее — с родителями своих маленьких пациентов. Заточенные в белые больничные стены и оторванные от внешнего мира, малыши быстро разгадывали слабые струнки в сердце шумной и строгой тети Тэрки. Они заваливали ее поручениями. И тетя Тэрка охотно исполняла их поручения. Но не всегда точно. То в булочной ей подсунут вчерашний рогалик, то она перепутает адрес и передаст просьбы и приветы «чужим мамашам». Возникали недоразумения, нарекания. Главный врач отделения вот уже сколько раз брал с нее слово, что она будет выполнять только те обязанности, которые положены среднему медперсоналу. Но обещания тети Тэрки были так же легковесны, как клятвы старого больничного истопника — «не брать больше в рот».

Тетя Тэрка презирала болезни, даже самые тяжелые. За долгие десятилетия службы ей не раз приходилось встречаться с глазу на глаз со смертью, и она считала, что смерть — один из обыденных процессов человеческого существования. Она могла с шумом, без всякого почтения, ворваться в комнату «безнадежного», показывая этим, что «плохой исход» невозможен. Даже врачи не всегда понимают тетю Тэрку. По утрам, когда она рассказывает им о том, что произошло за время ночного дежурства, они нередко перебивают ее. А она считает, что весьма немаловажное значение имеет то, что говорит больной ребенок ночью, в бреду. Из этого можно сделать соответствующие выводы. Тетя Тэрка любит выступать на собраниях, но сослуживцы почему-то находят, что ее высказывания часто бывают «не по существу». Обсуждается, например, вопрос улучшения ухода за больными, а она «несет чушь» о беспорядках на кухне! Те, кто подобродушней, снисходительно улыбаются: что, дескать, возьмешь со старушки! А другие открыто возмущаются. Но тетя Тэрка ничего не замечает.

За свою долгую службу в больнице она усвоила солидные медицинские познания, и когда ночью привозят больного, а в отделении врач-практикант, опыт тети Тэрки бывает просто незаменим. Единственно, что отпугивает от нее молодых врачей, это «отсутствие этики медиков». Впрочем, и для тети Тэрки существуют непререкаемые авторитеты. Главный из них — это старый ворчливый доктор Фукс. Когда он совершает обход, то на лице тети Тэрки устанавливается благоговейное выражение. Она сопровождает доктора на почтительном расстоянии. Если же обход совершает кто-нибудь другой, то тетя Тэрка равнодушно плетется в хвосте, и на лице ее красноречиво написано: «Что ж, я подчиняюсь! Так нужно. Но я не ахти какого о тебе мнения!»

Времени своего она не жалеет — охотно отдежурит за вас и под Новый год, и в любой другой праздник. Только вторую половину воскресного дня не отдаст ни за что.

— Тут не все чисто, — подшучивают над ней в отделении.

— Отчего же? — улыбается она в ответ.

Но это только шутки. В больнице все знают, что в воскресные дни, после обеда, тетя Тэрка навещает своих бывших пациентов. Она так привязывается к маленьким страдальцам, что не может забыть их после выписки. Разве это не жестокость: один росчерк пера — и больного оторвали от выходившей его сестры? В городе тоже знают эту слабость тети Тэрки, и ее посещения считаются неотъемлемой частью воскресного благополучия.

И все-таки некоторые встречают нежданную гостью с недоумением. Они смущены. Замечает ли тетя Тэрка их искусственные улыбки? Кто знает! На столе появляется чай, и тетя Тэрка с родителями своего бывшего пациента во всех подробностях обсуждает перипетии недавнего прошлого. При этом не преминет преподать ряд полезных советов. Впрочем, тетя Тэрка не злоупотребляет гостеприимством хозяев, и хотя — что греха таить! — ей хотелось бы посидеть еще, она прощается и уходит. И напрасны уговоры, теперь уже вполне искренние. Тетя Тэрка говорит, что ей пора, и поспешно удаляется, хотя на столе полно сладостей.

А сладости — это ее слабость. Она любит конфеты, как ребенок. Ей стыдно признаться в этом даже самой себе. Заходя в кондитерский магазин, она приговаривает: «Возьму-ка я детишкам вкусненького». А по пути в больницу то и дело раскрывает аккуратные кулечки — пробует содержимое. И снова бережно завертывает их. Тумбочки возле коек больных битком набиты подарками и сладостями, но тетя Тэрка обязательно вносит туда свою лепту.

Так жила-поживала своей незатейливой жизнью старая тетя Тэрка.

Спускался осенний вечер. Был какой-то праздник, и в отделении царила умиротворяющая тишина. В такие минуты больные особенно ощущают казенную атмосферу больницы. Тоска по дому становится острой и едкой. Старшие дети играют в лото, но игра идет вяло, ребята часто спорят из-за пустяков, ссорятся.