Колокольный Звон (СИ)

-Вот-вот, - поддакнул хирург, -- С этого и надо было начинать. А то: "органическое"! Не был бы петух оргагическим - никто б его есть не стал!

- Но дело в том,.. - продолжала девушка, не обращая внимания на реплики толстяка и обращаясь к Розанову, -- Дело в том, что этого петуха прежде всего необходимо убить, чтобы потом приготовить из него блюдо и поднести к столу.

- Не "убить", а зарезать, - поправил хирург, проводя ножём по столу полосу.

Петух неожиданно поднял голову и прокричал своё пронзительное "ку-ка-ре-ку".

Толстяк и молодой парень рассмеялись.

- "Убить" или "зарезать" - это как ему будет угодно - согласился,.. - девушка показала в сторону толстяка и назвала его по имени-отчеству. Но в это же момент петух Опять закричал, так что Розанов снова не узнал имени хирурга.

- А приготовить блюдо сможет,.. - говорила девушка, и снова кричал петух, а молодой человек фамильярно делал шаг от раковины и возвращался обратно.

Петух не позволял девушке договорить, и это её смущало.

Толстяк пришёл ей на помощь.

- Эта очаровательная мадам, Александр Дмитриевич, - стал говорить он за неё, - Видите ли, не может вынести мысли о том, что этот глубокоуважаемый петух будет видеть, как мы его убиваем этим самым ножом.

Толстяк ткнул ножом под стол - петух шарахнулся в сторону и запутался в вперёвке.

- Что ты делаешь! Перестань! - вскрикнула девушка.

- И мы порешили, Александр Дмитриевич, -- продолжал как ни в чём ни бывало толстяк, - Что сначала петуху необходимо выколоть глаза. Один, потом другой. И чтобы это дело взяли на себя вы. А если, Александр Дмитриевич, вы откажете, то, понимаете ли, нам-то никак дольше нельзя жить с петухом вместе, - и придётся прямо с открытыми глазами совершить это, так сказать, преступление...

Он снова засмеялся. Рыжий парень у раковины тоже стал хихикать. Они долго тряслись от хохота, а девушка останавливала их, крича им что-то, чтобы они прекратили глупый смех, потому что сейчас, мол, должно быть всем не до этого, поскольку решается очень сербёзное дело.

- Ваша беда в том, - сказал Розанов, когда смех утих наконец и все ожидеюще посмотрели на него. - Ваша беда, - он взглянул в глаза девушке, - Что вы смотрите глазами этого, как было сказано "глубокоуважаемого петуха". Если бы вы смотрели другими глазами, то у вас бы не возникло этого вопроса. Вы бы совершили это, как сказал ваш друг, "преступление", не задумываясь. Но вы ещё, однако, смотрите также и своими собственными глазами и, быть может, поэтому ещё способны понимать то, что выкалывать глаза - вещь неприятная... И потому решили поручить это дело кому-то другому... И тут случайно подвернулся я... И вы... Вы решили просто меня использовать...

Розанов говорил всё более воодушевляясь и негодуя. Он хотел высказать всё и уйти. Скорее, его не так занимала мысль, что его хотели использовать, сколько возмущала возможность такого мышления у людей, которые ради своего душевного спокойствия готовы не замечать всех ужасов творящихся сейчас за окном и которые сами, будучи слепы, стараются ослепить даже неразумное животное и привлечь в свой лагерь других и тоже сделать их слепыми, чтобы падать в яму всем вместе...

Он высказал бы всё, но чувствовал, что его всё равно не поймут. Пусть уж ошибаются, думал он, учатся на своих ошибках, чтобы не ошибаться хотя бы в будущем, когда, правда, будет уже наполовину поздно, и когда придётся с неимоверными усилиями самоотречения навёрстывать, наскребать упущенное и потерянное навсегда...

И вдруг, как будто в нём что-то оборвалось. Сжав в кармане револьвер сильнее обычного, Розанов нечаянно спустил курок. Прогремел выстрел. Александр почувствовал дикую боль. Он стал куда-то проваливаться, попытался зацепиться остатками сознания за скользкие края чёрного туннеля, в который головоркужительно полетел, хватаясь руками за склизкую поверхность, обжигавшую холодом и прилипавшую к пальцам, как сталь на морозе...

По ночному небу пролетела сигнальная ракета, осветив огромное снежное поле с трупами, разбросанными где реже, где гуще, - и всё - волею красной конницы, промчавшейся здесь ещё затемно.

Кому-то за время, которое отчерчивала своим хвостом ракета, неожиданно представился офицер, лежавший ничком в снегу, с вытянутой вперёд рукой, сжимавшей отмороженными пальцами револьвер. Глядя откуда-то сверху на распластанное тело и до боли жалея не то его, не то себя, он силился и никак не мог понять, кто есть он сам.

"Что со мной?" - думал он. - "Где я? Очевидно я ранен. Жив я или мёртв? И кто такой этот, так хорошо мне знакомый, офицер?.."

Он смотрел на себя со стороны и ему было непонятно, есть ли он тот, кто смотрит, или тот, на кого он смотрит.

"Надо подниматься!" - сказал он себе мысленно, так до конца и не поняв, кто он, но чувствуя, что если не скажет этого, то никогда не поднимется, а улетит навсегда куда-то, куда неправляться было до ужаса страшно.

"Нужно какое-то усилие", - продолжал он цепляться сознанием за те мысли, которые, как будто, чья-то добрая рука незаметно ему подбрасывала.

"Но я не могу пошевелиться. Я замёрз в снегу. Я не чувствую тела. Что же делать?!."

Тут он попал в мысленый тупик, потому что мыслей больше не приходило. Но приблизившись к этой отчаянной пустоте, на самом деле он приблизился к самому себе.

"Если я всё это понимаю", - продолжал решать задачу маленький мальчик, - "Значит в моих силах подняться. Прежде всего не нужно пугаться и не смотреть на себя со стороны. Я один, но не два... Хладнокровнее! Я: Я! Я - встать!!!"

Но подняться не получилось, как не получилось остаться бесстрашным.

И тогда он начал молиться...

У офицера, лежавшего в снегу, нервной дрожью задёргалась мышца правого лёгкого - он начал дышать, открыл глаза и сразу же почувствовал неимоверную тяжесть и боль во всём теле. В первое мгновение захотелось снова впасть в забытье и закрыть глаза, но какое-то воспоминание подтолкнуло и не позволило потерять сознание... Все видения исчезли...

Он лежал среди ночи, обмороженный и раненый, и не способный пошевелиться.

"Где моя рука? Где револьвер?" - подумал он.

Но руки не было. Было лицо. Было что-то ещё, но он не стал об этом думать и попробовал пошевелить головой. Это удалось. Он стал поворачивать голову: то влево, то вправо... Сознание возвращалось, ширилось... Он удивился, как велико было его "я", испугался мысли о том, что оно могло и ещё может совсем исчезнуть, пропасть, погибнуть безвременно и навсегда. Этот страх толкнул его к движению. Ему удалось приподнять живот, пошевелить ногами. Повторив эти упражнения множество раз, он обнаружил, что у него есть руки. И постепенно, непонятно как, он сумел правую руку притянуть к себе и увидеть застрявший в пальцах револьвер. Не заботясь более ни о чём, а лишь почувствовав способность двигаться, он решил во что бы то ни было и куда-бы то ни было, но ползти...

"Лучше пусть погибнет один из членов, чем всё тело будет ввержено в геену", - вспоминал он евангельскую мысль, радуясь словам, которые помогали ему найти нечто рациональное в постигшем его несчастье. Он сгибал в локте руку, проваливался в снег отмёрзшей конечностью с револьвером, подтягивал левую ногу к животу, сгибая её в колене, отталкивался и полз, срываясь и тыкаясь лицом в рыхлый снег. Левую руку приходилось тянуть, как мешок с песком. О раненом плече он старался не думать. Теперь он думал совсем о другом, и отвлечённые мысли отвлекали от боли...

Он размышлял о том, какой смысл в войне, которая сейчас совершалась... Какой смысл в накатившей революции... Он задавал себе вопросы, пытаясь найти такое на них решение, которое бы имело объективный смысл и которое придало бы ему сейчас сил и уверенности в том, что все его действия не бессмысленны.

"Только бы выжить! Только бы выжить!" - твердил он себе. - "А там я узнаю, что мне делать дальше..."