Бэки

Джин Тумер

Бэки

У белой женщины Бэки было два сына негра.

Они ушли; она умерла.

Сосны возносят Иисусу молитвы.

Библия бессильно шелестит страницами над могильным холмом.

У Бэки родился сын. Негр. Кто наградил её чёрным сыном? «Паршивый черномазый шелудивый кобель», — говорили белые. Бэки молчала. «Проклятая сумасшедшая белая шлюха», — говорили белые… Ввалившиеся глаза; худая, с набухшими венами шея — «сумасшедшая шлюха» — страшные слова (она их слышала) переполняли Бэки; рот, разодранный безголосым криком; остекленевшие в застывшем страдании глаза — «сумасшедшая шлюха»!.. Бэки родила… Кто наградил её чёрным сыном? «Бесчестный негр», — говорили чёрные. «Бедная безумная белая женщина», — говорили чёрные. Бэки молчала. Белые и чёрные построили домик, кормили Бэки и её негритёнка и втайне молились за несчастную женщину: бог взвалил на неё тяжкий крест. Белые и чёрные не замечали Бэки.

Когда у Бэки родился негр, белые сказали, что не хотят её знать. Чёрные боялись иметь с ней дело. Сосны возносили Иисусу молитвы. Хозяин железной дороги сказал, чтоб никто не смел повторять его слов, но Бэки может жить на полоске земли, зажатой между шоссе и железной дорогой. Джон Стоун — у него были брёвна и кирпич — сейчас же пристрелил бы любого человека, сказавшего, что Стоун давал их Дикону. Может быть, Дикон воровал их ночами? Дикон построил для Бэки домик. Маленькая хибарка об одной комнатушке (о, молитва, вознесись в небеса к Иисусу!) — казалось, что только печная труба мешает ветру унести этот домик.

Грохотали по рельсам тяжёлые составы: изо дня в день — шесть поездов. Сотрясая хибарку, дрожала земля. Проводники и пассажиры, слыхавшие о Бэки, бросали из окон вагонов еду. По шоссе громыхали ломовые телеги, с шуршащим шорохом мчались машины. Бэки никто никогда не видел. Домик на бесплодной песчаной земле. Островок земли, заглядевшийся в небо — в равнодушные глаза осиянного бога.

Люди из города, проезжая мимо — иногда они специально делали крюк, — с оглядкой, боязливо, таясь друг от друга, оставляли у дороги кукурузу и мясо, и сладкий картофель, и немного хлеба. (О, вознеси благодарность Иисусу!) Старик Джорджия, проходя мимо домика Бэки, оставлял бидончик с сахарным сиропом. Но никто никогда не видел Бэки. А её сын, негритёнок, всё рос да рос. И однажды его встретил на дороге Хью Джордан — мальчишке как раз сровнялось пять лет, — и он нёс на руках новорождённого. Негра. «У Бэки родился ещё один чёрный» — вот что вскорости знал весь город. Но ни слова не было сказано вслух: если раньше люди толковали о Бэки, то теперь все решили, что она умерла.

Мальчишки взрослели. Угрюмые, ловкие. (О сосны, вознесите Иисусу молитву — пусть Он спустится с неба на землю, пусть Он прижмёт свои добрые губы к их холодным глазам и жестоким губам!) Как они все трое умещались в хибарке? Может быть, Бэки давно умерла? Расспрашивать её сыновей никто не решался: эти парни пристукнули бы любого человека, напомнившего им, что они — отверженные и живут под насыпью у железной дороги. Кем они были? Белыми? Чёрными? Никто не знал, а они и подавно. Они мыкались по округе в поисках работы. Мы, исключившие из живых их мать за то, что она родила этих чёрных парней, — разве мы могли считать их своими? А они всё сказали и белым, и чёрным: вымахали в двух здоровенных детин да и уехали из города. «Чтоб всем вам тут сдохнуть, и белым и чёрным», — говорили они, уезжая из города. Бэки? Над трубой курился дымок — она была жива. Грохотали поезда. Дрожала земля, сотрясая хибарку. Жуткое чувство охватывало людей, видевших эту призрачную струйку дыма. (О сосны, вознесите Иисусу молитву!) Но у дороги стала снова появляться еда.

Это было в воскресенье. Мы ехали домой. Далёкий перезвон церковных колоколов тяжёлым гулом плыл над землёй. Стояла спокойная сонная осень. Безветрие. Низкое белесое солнце. Одуряющий запах сосновой смолы — терпкий, густой, устоявшийся, душный. Шоссе сворачивало к железной дороге. Мы знали — за поворотом мы увидим насыпь и маленькую хибарку с покосившейся трубой. Но, не дойдя до поворота, лошади стали. Казалось, они наткнулись на невидимый барьер. Прижатые уши. Тревожное ржание. Вперёд! Свистящий охлёст кнута. За поворотом показался маленький домик. Над покосившейся трубой курился дымок. (О сосны, вознесите Иисусу молитвы!) Душный аромат смолы. Безветрие. Озноб. Глаза прикованы к хибарке. Отвернуться! — но глаза вылезают из орбит, не дают повернуть голову в сторону. Вперёд! (сосны взывают к Иисусу) — сейчас мы минуем проклятую лачугу (сосны яростно взывают к Иисусу), — нарастает тяжкий рокот колёс поезда, дрожит земля, сотрясая хибарку, труба бесшумно проваливается вниз, мгновение — нескончаемо мчащиеся века — и глухой грохот рухнувших кирпичей.

Меня и Барло словно сдуло с телеги, мы добрались до распахнутой настежь двери — на полу лачуги в красной пыли высилась груда раскрошенных кирпичей. Значит, Бэки — где же ей быть, как не дома? — лежала в этом красном кирпичном склепе. Мне показалось, что я слышу стон. Барло — я помню его бормочущие губы, трясущиеся губы — уронил свою библию. (Никто никогда её потом не трогал.) Мы выбрались из дома. Последнее, что я помню, — бешено свистящий над лошадью кнут и потом — толпа; но это уже в городе, когда люди сгрудились вокруг нашей телеги, чтобы услышать последнюю правду о Бэки.

У белой женщины Бэки было два сына негра.

Они ушли; она умерла.

Сосны возносят Иисусу молитвы.

Библия бессильно шелестит страницами над могильным холмом.