Прометей, или Жизнь Бальзака

Он по-прежнему сообщал госпоже Ганской о событиях парижской жизни. Ей незачем опасаться госпожи де Кастри! Не должна она бояться и Жорж Санд (Дюдеван), новые романы которой были, по его мнению, пустыми и фальшивыми. Бальзак недавно поселил у себя на улице Кассини в жилище, освобожденном Борже, оставленного ею любовника - Жюля Сандо. "Сандо будет жить там, как принц; он никак не может поверить в свое счастье". Бальзак собирался использовать "милого Жюля" в качестве "негра" - он хотел, чтобы Сандо сочинял вместе с Эмманюэлем Араго драмы, которые они будут подписывать псевдонимом "Сан-Драго", и все трое разбогатеют.

Роман "Поиски абсолюта" довел Бальзака до полного изнеможения. "Книга "Поиски абсолюта", без сомнения, послужит моей славе, но такие победы обходятся слишком дорого". В его черных как смоль волосах каждый вечер прибавлялось седины, а утром он вычесывал их пригоршнями. Он садился за работу, "как игрок за карточный стол", спал пять часов, а потом трудился по пятнадцать - восемнадцать часов подряд. "Ему была ведома та экзальтация, какую знают только люди, разочарованные в жизни". Чудотворный доктор Наккар (как называла его в свое время бедная Лоранса) снова прописывал писателю деревенский воздух. В таком совете не было ничего гениального, но что еще можно было прописать человеку, самым тяжким недугом которого была его собственная гениальность? 25 сентября Бальзак уехал в Саше: Маргонн предложил ему свое гостеприимство. Там он приступил к новому роману - "Отец Горио".

"Поиски абсолюта" появились в издательстве госпожи Беше. Роман расходился плохо. "По-моему, "Абсолют" в десять раз значительнее "Евгении Гранде", а успеха он, видимо, иметь не будет", - жаловался Бальзак. Для читателей книга эта была гораздо более трудной, чем "Евгения Гранде". Но что остается делать разочарованному автору, как не винить во всем своего издателя? Все же книга принесла писателю и некоторое удовлетворение. Он сообщал Чужестранке: "Моя матушка необыкновенно гордится "Поисками абсолюта"... Госпожа де Кастри написала мне, что она плакала, читая роман". Высокомерная кокетка воспользовалась посредничеством своего дяди, герцога Фиц-Джеймса, и пригласила Бальзака приехать к ней в замок Кевийон; он отказался. Герцогиня де Ланже больше не имела над ним никакой власти, и это заставило ее испытать чувство горечи.

Бальзака постигла неожиданная неприятность: отнюдь не "безобидные" любовные письма попали в руки господина Ганского. Писатель попытался как-то объяснить это супругу, но придуманная им версия была не слишком правдоподобна. Вопреки очевидности, по его словам, все обстояло очень просто и невинно. Госпожа Ганская, смеясь, сказала ему, что ей хотелось бы прочесть образцовое любовное письмо, вот он и написал два этих злополучных письма, полагая, что она еще помнит об их шутливом разговоре. Если он оскорбил графиню, то умоляет "господина Ганского" выступить в его защиту: "Я надеюсь, милостивый государь, что это столь естественное объяснение вас убедит". Мы не знаем, нашел ли муж это объяснение "столь естественным", но он предпочел забыть о случившемся. Что касается Бальзака, то он уже занимался вещами более серьезными - писал "Отца Горио".

XVII. ВЕЛИКИЙ ЗАМЫСЕЛ

Посмотрев на свои произведения взглядом созидателя и в

то же время как бы со стороны, Бальзак оглянулся назад и

во внезапном озарении понял, что они выиграют, если

объединить их в единый цикл, где вновь и вновь будут

появляться одни и те же персонажи. И тем самым он прибавил

к своему творению последний, но самый великий мазок.

Марсель Пруст

Однажды - это случилось в 1833 году - Бальзак примчался с улицы Кассини в предместье Пуассоньер, где в ту пору жила чета Сюрвилей, и воскликнул: "Поздравьте меня, я на верном пути к тому, чтобы стать гением". Шагая по гостиной, он рассказал сестре и ее мужу о своем плане. Он пришел к мысли объединить в одной эпопее все свои романы. Это отнюдь не было туманным проектом. Через год он подробно описывал Чужестранке, каким грандиозным монументом станет его творение, когда он завершит его.

"Я полагаю, что в 1838 году три части этого гигантского творения будут если не завершены, то по крайней мере возведены одна гад другою и уже можно будет судить о нем в целом.

"Этюды о нравах" будут изображать все социальные явления, так что ни одна жизненная ситуация, ни одна физиономия, ни один мужской или женский характер, ни один уклад жизни, ни одна профессия, ни один из слоев общества, ни одна французская провинция, ничто из того, что относится к детству, старости или зрелому возрасту, к политике, правосудию, войне, не будет позабыто.

Когда все это будет осуществлено, история человеческого сердца прослежена шаг за шагом, история общества всесторонне описана, - фундамент произведения окажется готов. Тут не найдут себе места вымышленные факты, я стану описывать лишь то, что происходит повсюду.

Затем последует второй ярус - "Философские этюды", ибо после следствий надо показать причины. Я покажу в "Этюдах о нравах" игру чувств и течение жизни. В "Философских этюдах" я объясню, откуда чувства, в чем жизнь, каковы стороны, каковы условия, вне которых не могут существовать ни общество, ни человек; и после того как я окину взором общество, чтобы его описать, я займусь его обозрением, дабы вынести ему приговор. Таким образом, в "Этюдах о нравах" заключены индивидуальности, превращенные в типы, в "Философских этюдах" - типы, сохраняющие индивидуальные черты. Я всему придам жизнь: типу, сохраняя в нем индивидуальные черты; индивиду, превращая его в тип. Я вдохну мысль во фрагмент, а в мысль вдохну жизнь индивида.

Позднее, после следствий и причин, придет черед "Аналитическим этюдам" (в состав которых входит "Физиология брака"), ибо после следствий и причин должны быть определены начала вещей. Нравы - это спектакль, причины - это кулисы и механизмы сцены. Начала вещей - это автор; но по мере того как произведение достигает высот мысли, оно, словно спираль, сжимается и уплотняется. Если для "Этюдов о нравах" потребуется двадцать четыре тома, то для "Философских этюдов" нужно будет всего пятнадцать, а для "Аналитических этюдов" - лишь девять томов. Таким образом, человек, общество, человечество будут без повторений описаны, рассмотрены и подвергнуты анализу в произведении, которое явится чем-то вроде "Тысячи и одной ночи" Запада.