Прометей, или Жизнь Бальзака

"Мой обожаемый ангел, я без ума от тебя, это просто безумие: стоит мне только о чем-нибудь подумать, как ты встаешь перед моим мысленным взором! Я могу мечтать лишь о тебе. Независимо от моей воли воображение уносит меня к тебе. Я обнимаю тебя, прижимаю к своей груди, лобзаю, ласкаю, и волна нежности затопляет меня!.. О моя возлюбленная Ева, послушай, что я хочу тебе рассказать. Я бережно подобрал твою визитную карточку, теперь она тут, передо мной, и я беседую с тобою, словно ты все еще здесь. Ты встаешь перед моими глазами такой, какой была вчера: прекрасной, божественно прекрасной. Вчера весь вечер я говорил себе: "Она моя!" Ах, даже ангелы в раю и те не так счастливы, как я был счастлив вчера!"

И все же 26 января он был еще счастливее, этот день остался для него "незабываемым днем". Почему? Ее обещание стать в будущем его женою? Ночь любви? Мы этого не знаем. Однако письмо, написанное на следующее утро после вечера, полного блаженства, свидетельствует о том, что Бальзаком владеет необыкновенный восторг. "Любовь моя, моя возлюбленная, твои ласки подарили мне новую жизнь". Эти "пламенные и сладостные ласки" приобщили его к "дотоле не изведанной любви". С юности он мечтал о безумной страсти, о любовнице, которая была бы одновременно и знатной дамой, и куртизанкой. Он чувствовал, что художники, как и люди действия, испытывают порою потребность "неистово предаваться утехам, ибо существование, которое они ведут, ни в чем не походит на жизнь обыкновенных людей". Первым желанием Рафаэля, героя "Шагреневой кожи", было стремление познать радость разгула, подобно этому и Бальзака манили любовные оргии. У него была страстная натура, и его влекли эротические игры. Некоторые завистники утверждали, будто он импотент. Утверждение это просто смехотворно. Он был близок со многими женщинами, и все они пылко говорили о своем блаженстве. Бальзаку всегда нравились чувственные женщины, но он хотел также, чтобы его любовницы были и чувствительны, и умны, чтобы они способны были понимать его произведения, восторгаться ими и, быть может, даже вдохновлять его. Ему казалось, что Ева Ганская - именно такая женщина.

Она также, видимо, была счастлива. Она была достаточно умна и упивалась возможностью приобщиться к мыслям гениального писателя; что до плотских радостей, то этот опытный любовник не разочаровал ее, да и сама она выказала немало страсти. "Только художники могут доставить женщине истинное наслаждение, ибо в их натуре есть нечто женское". Счастливая чета строила планы на будущее. До старости им оставалось еще добрых тридцать лет. Разумеется, они не желали зла Венцеславу Ганскому, но вполне можно было рассчитывать, что лет через пять, самое большее - через десять прекрасная Эвелина обретет свободу. "Но тогда мне будет уже сорок", говорила она. Он отвечал: "В моих глазах ты всегда будешь красива". Как может она думать, что светские салоны, слава, другие женщины могут отдалить его от нее? Кощунственным девизом их союза станет: "Adoremus in aeternum" ["Будем любить друг друга вечно" (лат.)]. "В моей грядущей жизни будут существовать только ты да работа". Он дерзко написал в альбоме Евы: "Выдающиеся люди подобны утесам; одни только улитки способны удержаться на них". Госпожа Ганская чуть пониже приписала своей рукой: "Стало быть, я улитка". Уничижение из любви. Несколько дней Бальзак был болен, Эвелина с разрешения мужа приходила в гостиницу ухаживать за ним. Когда в феврале ему пришлось возвратиться в Париж, было условлено, что немного позднее он присоединится к Ганским либо в Италии, либо в Вене; они приглашали его погостить несколько месяцев на Украине, у них в Верховне; было решено (втайне), что в один прекрасный день Ева и Оноре поженятся.

"Глупышка, через десять лет тебе будет тридцать семь, а мне сорок пять; люди в этом возрасте вполне могут любить, соединяться браком, целую вечность обожать друг друга. Так вот, мой благородный друг, милая моя Ева, гоните сомнения прочь, вы мне это обещали. Любите и верьте. Ведь "Серафита" - это мы оба. Расправим же свои крылья в едином порыве; будем любить друг друга с одинаковой силой".

Бальзак возвратился в Париж 12 февраля 1834 года. Он привез с собою рукописи: почти законченную повесть "Герцогиня де Ланже", часть "Музея древностей" и "Озорные рассказы"; привез он и перстень, подарок Евы. "Во время своей работы я надеваю его на палец, как талисман". Для "Серафиты" ему нужны были сведения о флоре Норвегии, и он получил их у видного ботаника Пирама де Кандоль, жившего в Женеве. Но главное - он увез с собою из этого города множество чудесных воспоминаний: Эвелина в гостинице "Лук"; меры предосторожности, принимавшиеся для того, чтобы не скрипнул паркет; серое платье, наконец-то сброшенное ею платье, от которого он отрезал лоскут, чтобы переплести рукопись "Серафиты"; лицо его возлюбленной в минуты блаженства. "Я вспоминаю одну из твоих счастливых улыбок, от которой так чудесно преображался твой лик, бледность, покрывавшую твои черты в минуты наслаждения, и эти пьянящие воспоминания просто убивают меня".

Время от времени он посылал супругам Ганским "безобидное письмо", в котором говорил о счастливых днях, проведенных в Женеве: "Вы даже не подозреваете, что за последние десять или пятнадцать лет время, которое я провел в Невшателе и Женеве, было единственной порой, когда я по великой милости небес не помышлял ни о прошлом, ни о будущем, а беззаботно жил, не думая ни о делах, ни об огорчениях, ни о нужде". Он с волнением вспоминал день, когда сидел вместе с Евой в саду и оба они вдыхали дурманящий запах конского каштана, гнившего под водою. Любовь находит радость в любом пустяке, если его разделяет с тобою близкий человек. "Иногда я произношу вслух слово "льипы" и смеюсь, как ребенок". Даже в "безобидных письмах" он бурно выражал ей свою признательность. Главное - чтобы Анна не хворала, чтобы господин Ганский не поддавался "черной меланхолии" и чтобы мадемуазель Борель всегда улыбалась! Что касается его возлюбленной Евы, то он советовал ей, как лучше сохранить здоровье и не полнеть. Отчего он сам не следовал этим советам!