Камень на камень

Она, правда, тут же вскочила.

— Поздно уже, — сказала натянутым каким-то голосом, будто хотела показать, что ничего не произошло. — Страшно мы засиделись с этими квитанциями. Я думала, быстрей управимся.

— Я тебя провожу, — сказал я.

— Нет, спасибо, я сама пойду. Ничего со мной не случится. Не первый раз в такое время одна возвращаюсь. Чего бояться? Возле леса чуть-чуть страшновато, да там недолго идти, как-нибудь проскочу. Луна светит. И сразу деревня, собаки лают. Нет, нет. В другой раз, если захочешь. А сегодня, прошу тебя, не надо.

Чудачка, подумал я. Велит себя поцеловать, а проводить не позволяет. Попробуй тут чего пойми. Ну и иди! Только какой же кавалер отпустит барышню ночью одну домой? Но ты иди, иди! Напугает что в лесу — еще пожалеешь. В лесу могилы с первой войны. Рассказывал же старый Потей, как однажды ночью возвращался этим путем от подружки, глядь, а посреди дороги стоит солдат с дыркой в голове и говорит:

— Заткни-ка мне дыру, вон сколько уже лет, а из нее все кровь хлещет.

И больше Потей к той своей подружке не ходил. Женился на другой, из нашей же деревни, напротив жила, через дорогу.

Встретил я ее на следующий день в коридоре, она мне навстречу шла. Я остановился, улыбнулся, сказал: здравствуй. Она кивнула и тоже улыбнулась. Но сразу же вошла в комнату, а меня как по роже съездили. Может, ей вчера из-за этих квитанций такая блажь в голову пришла, подумал я, фамилии, деревни, гектары, сроки взносов, потому и велела себя поцеловать. А сегодня выспалась и обо всем забыла. Выкинула из головы, и конец.

Прошло несколько дней, вторник, помнится, был, собирался дождь. Выхожу я из гмины, а она возле крыльца стоит и вроде на небо смотрит, пойдет дождь или не пойдет. А тучи темные, одна на другую наползают, известное дело, осень. Я подошел к ней и тоже стал эти тучи разглядывать. Вдруг где-то там, наверху, поднялся ветер и давай их теребить, разгонять, целыми полстями срывать с неба.

— Э, похоже, не будет, — сказал я.

Она на меня посмотрела, сперва словно бы удивившись, что я рядом стою. А потом как-то ласково так улыбнулась.

— Может быть, сегодня меня проводишь? Если охота есть. — И раскрыла над нами зонтик. — В случае чего дождь нам не страшен.

— Закрой, — сказал я. — Вон уже ветер разогнал тучи.

И хорошо, что не было дождя, где нам двоим под таким зонтиком укрыться, даже если бы прижались друг к дружке, спина все равно б осталась под дождем. Да и кто бы первый к кому прижался? У меня даже под руку ее взять смелости не хватало, и она, то же самое, желания не выказывала. Вот бы и мокли под дождем, а зонтик между нами шагал.

Всю дорогу мы шли как знакомые, которые случайно повстречались, потому что им оказалось по пути. И говорили все равно что ни о чем, про гмину, про осень, она мне чего-то рассказывала про своих школьных подруг, про учителей, а я ей истории из партизанской жизни, конечно, те, что повеселее. И так незаметно подошли к ее дому. Мать как раз зажигала лампу, по окошку будто болотный огонек запрыгал, а через минуту осветилось и все окно.

Я сказал, что красивый у них дом. На фундаменте, крытый шифером, с широкими окнами, с крылечком, верно, недавно построенный. И что я тоже собираюсь строиться, только еще не знаю когда. Сперва надо материал собрать, ну и план кто-то должен начертить, с каменщиками нужно уговориться, а хороших каменщиков теперь нет, разве что где-нибудь в деревнях. А потом вроде разговаривать стало не о чем, и я протянул ей руку.

— Ну, спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — сказала она, но голос у нее чуть дрогнул.

Я отошел, может, шагов на десять, изгородь успела кончиться и началось поле, как вдруг услышал у себя за спиной:

— Погоди. — Подбежала ко мне мелкими шажками. — Не хочешь на прощанье меня поцеловать?

Мне захотелось схватить ее и прижать к себе, и к ней крепко-крепко прижаться, и, может, чего побольше, и ни на что не глядеть, хотя бы в это поле, рядом, ее затащить, чтоб не на самой дороге, чем она лучше других, такая же, баба как баба, это я дурак. Но будто что-то меня остановило: нет. Нет, Шимек, — вроде бы ее, но не ее, а мой голос. Если б я еще выпивши был, а то нет, трезвехонький. Пожалел даже, что, когда меня Винярский днем звал выпить рюмочку, я не поддался искушению. И поцеловал ее просто так, на прощанье, и сказал еще раз:

— Ну, спокойной ночи.

А через два дня снова ее проводил, и потом еще, а там уже каждый день, и так, наверное, недели три. И всякий раз одно и то же:

— Ну, спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Иногда она просила ее поцеловать, иногда нет. Как все равно непролазный лес между нами рос и не позволял друг к другу продраться. Хотя, честно говоря, это у меня одно было на уме. А о чем она думала, только богу известно. Может, о том же, хотя иногда девки сами себя не умеют понять. Эта хорохорится незнамо как, а внутри точно дрожащая крольчиха. Та будто вечно собирается жить, а внутри считает минутки. Тут капля, там море. Тут роза, там кувшин. Так или иначе, другая после стольких-то провожаний давно бы уже была моя. И дорога через лес вела, очень даже подходяще, да и осень за середину перевалила, с каждым днем все раньше темнело — когда мы из гмины выходили, смеркалось уже. А к дому ее подходили совсем в потемках. Во всех хатах светились окна. И редко где слышался человеческий голос. Иногда только кто-нибудь проедет на запоздалой подводе. И собаки уже по-ночному лаяли, протяжно, с подвыванием.

Я сам себе удивлялся, чего у меня не пропадает охота ее провожать. Как-никак четыре километра. Это четыре в одну сторону, а еще четыре в другую, всего восемь. И хоть бы было ради чего. Нет, только чтобы сказать друг дружке спокойной ночи. Спокойной ночи. И поцеловаться иногда на прощанье. Это для начала хорошо, целоваться. Или жениху с невестой, когда известно, что все равно дальше по одной, общей дороге идти. А наша общая дорога только и была от гмины до ее дома да от гмины до ее дома, могла и наскучить. Я даже под руку ее ни разу не взял, потому что мне казалось, она оттолкнет мою руку и скажет: нет, Шимек, нет. Но как-то она сама сказала:

— Может, возьмешь меня под руку? — И сразу же добавила: — У меня туфли новые, не очень удобно идти.

Вот и думай, как тут быть. Я решил, провожу еще пару раз и хватит. Одна она, что ли, на свете? Только в гмине полно таких, которых достаточно разок, от силы два, проводить, а сколько в деревне, в других деревнях, а без провожанья?

Но почему-то не было моим провожаньям конца, и никак я не мог себе назначить, когда же будет самый последний раз. И даже если мы заранее не уговаривались, я без пяти четыре выглядывал в окно, чтоб ее не пропустить, или выходил раньше и ждал на дороге, возле мостика, у костела. И снова отшагивали мы с ней не спеша эти четыре километра от гмины до ее дома.

Я решил, весной будет легче положить этому конец. Весной надо пахать, сеять, не останется времени для провожаний. Раз-другой не провожу, мол, в поле ехать нужно, авось само собой и окончится. Отец уже поговаривал, что жаворонки прилетели, ласточки прилетели, еще кто-то там прилетел. Лемех стал осматривать, не надо ли подклепать. А то принес как-то зерно в решете и стал ворошить под лампой, угадывая, которые зернышки живые, которые мертвые, которые взойдут, а которые не взойдут.

— Может, зайдешь к нам? — пригласила она меня однажды, когда мы остановились перед ее домом. Удивился я, конечно, но согласился. Отчего б не зайти?

Отец с матерью были дома. Встретили меня приветливо, как старого знакомого. Отец даже напустился на Малгожату, вот негостеприимная, прямо не ихняя дочь, давно должна была меня пригласить, ходим и ходим, они же видят в окно. Вдобавок он знал, что я — Орел. Вытащил пол-литра, велел матери нарезать хлеба, колбасы. А когда мы уже сидели за бутылкой, закусывая хлебом и колбасой, сказал Малгосе:

— Ты знаешь, дочка, кто такой был Орел? Ни один при немцах так не гремел. Хотя были и Татарин, и Колесник. Тоже партизаны. Но Орлу в подметки не годились. Обокрал кто-то ночью Соколовского, мельника, так потом в костеле узнали его дочки шубу на жене Гайовчика с хутора. А Гайовчик из отряда Колесника. И кто? Соседи. А Орел был бич божий. Правду я говорю, скажите?