Камень на камень

Я ничего не сказал, какой толк говорить спустя столько лет. Я-то знал, за что он меня выгнал. Да оно и кстати получилось, все равно надо было уходить, до каких пор это могло тянуться? И опять же, ничего такого меня с гминой не связывало. Малгожата давно уехала в город, работала в повяте. Говорили, замуж вышла, но, может, так, болтали? Примерно за год до смерти матери она тут как-то нас навестила.

Вошла шикарная дама, в костюме, в шляпе, с сумочкой, красивая, невеселая только. И это была она. А я в другой комнате пьяный лежал. Мать ее усадила, когда услышала, что она про меня спрашивает. Ну и как оно, мать:

— Ох, и есть он, и нету его. Лежит за стенкой пьяный. Разбудить бы, да все одно не поговорите вы с ним. Только-только приволокся. Дня без этого не обходится. Я уж и бога прошу. — Матушка залилась слезами. — А вы кто будете?

— Знакомая. В гмине когда-то вместе работали. — И тоже на глаза у ней навернулись слезы. Вынула из сумки платочек и вроде бы нос начала вытирать. — Теперь работаю в городе.

— Что-то он нам никогда про вас ничего не говорил. Но я ему скажу, как проспится, что вы были. А как вас звать?

— Малгожата. Он знает.

— Красивая вы и, видать, человек хороший. Приезжайте еще, может, не будет пьяный. Не всегда он так пьет.

Я как будто даже слышал за дверью ее голос и голос матери, когда они разговаривали. Но был уверен, что это сон. Не вставать же к сонным мОрокам. А больше она не приехала. Может, только это и был настоящий конец.

Хотя еще тогда, после гулянки, когда я ее провожал и хотел поцеловать, а она от меня вырвалась, я думал, это конец. На что мне такая, которая на гулянку пошла, но даже поцеловать себя не позволила. И на следующую гулянку я пригласил Ирку Зентек из канцелярии. Эта не убегала. И выпить выпила. И бутербродов съела целую тарелку. И без конца вздыхала, до чего ж ей от этой водочки хорошо, до чего хорошо. И когда танцевали, липла как репей. А едва начало смеркаться, пошли мы пройтись. Она сама меня потащила, идем, прогуляемся, неохота больше плясать. Меня на другое тянет. Хи-хи-хи!

Потом была гулянка в Бартошицах, туда я сразу с двумя отправился, обе были из дорожного. А о ней и думать забыл. Проходили друг мимо дружки точно едва знакомые. Здрасьте. Здрасьте. Как раньше. И, честно говоря, жаль, что так не осталось.

Но однажды, перед концом работы, за стеной уже слышалось до свидания, до свидания, вдруг кто-то постучался ко мне в комнату, я: войдите, а это она. Вошла вроде бы робея. Не помешала? Да что вы! И просит меня, не могу ли я немножко задержаться и ей помочь, у нее срочная работа, завтра сдавать, а самой не управиться. Просила сотрудниц, но ни одна не может. Я сразу смекнул, что не помощь ей нужна, а ту историю хочет загладить. И зачем, глупая, ерепенилась тогда на гулянке? Конечно, задержусь. Почему не задержаться. Не раз задерживался, когда надо было кому-нибудь помочь.

Мы разбирали квитанции об уплате налогов, я по одну сторону письменного стола, она по другую. Я эти квитанции складывал по алфавиту, каждую букву в отдельную стопку. Она каждую квитанцию сверяла со списком, так ли там, как положено. Из гмины все давно уже ушли. Стало смеркаться. Конец сентября был. Она зажгла лампу. Потом надо было цифры с этих квитанций перенести в ведомость, в специальные графы. Порядковый номер, фамилия, имя, деревня, количество гектаров, класс почвы, сколько надо уплатить, сколько уплачено, срок уплаты, остаток. Уборщица наскоро смахнула пыль, выбросила окурки из пепельниц, подмела, попрощалась и тоже ушла. Нам еще оставалось подсчитать суммы в ведомостях, проверить, чтоб сходилось с квитанциями. И так наступил вечер. Вокруг темно. Посмотришь в глубь комнаты — все как подменили. Письменные столы, которые днем чуть не налезали друг на дружку, едва между ними можно было протиснуться, теперь стояли тихонечко, точно гробы умерших служащих. Шкафы, недавно еще, под конец дня, просто шкафы, стали похожи на старые ивы, у которых кто-то посрубал верхушки. А мы в свете стоящей на столе лампы были будто внутри светящегося шара. Но, как обыкновенные сослуживцы, занятые квитанциями. Не больше. Хотя, если б кто-нибудь нас увидел через окно, мог бы раззвонить, что мы обнимались — очень уж близко сидели и одни во всей гмине. Иногда, конечно, или я, или она чего-нибудь скажем, но только если квитанции этого требовали.

— Подколите ту квитанцию или эту.

— Войцех Ягла или Ягло?

— Пять гектаров, второй класс, так у вас?

— Сколько у вас вышло, у меня столько.

— Что-то здесь не сходится. Проверим еще раз.

Иногда на ее лицо набегала грусть, но это была грусть от квитанций. А от такой грусти нет ничего лучше, чем счеты. И она сразу начинала трещать как пулемет.

Было восемь часов, может, чуть больше. А мы все с этими квитанциями. И она — хоть бы разок на меня теплей посмотрела или глаза б у ней всполошились, когда я на нее поглядывал. Ничего. И даже будто наказывала меня за эти взгляды, заставляя то одно, то другое проверить, что-то вписать, пересчитать заново. В конце концов я подумал, а не вытащить ли часы, посмотреть и сказать, ого, уже восемь, девятый, чтоб она наконец оторвала эти свои глаза от квитанций. Я бы тогда сказал:

— Передохнем немножко.

А она могла бы сказать:

— Давайте, я чай заварю. Выпьете чаю?

Я бы с удовольствием выпил. Ну и стал украдкой нашаривать маленький кармашек в брюках, где у меня были часы. Те самые, которые я потом продал на склеп. Серебряные, на цепочке. В бою с немцами добыл. Хотя, по правде сказать, ребята нашли их при убитом офицере. Они торчали из кармашка, точно хотели от покойника удрать, да держала цепочка. Схватка была короткая. С полчаса продолжалась, будто только ради этих часов. Из наших ранило Гураля, а немцев мы всех положили. В общем-то, особо не из-за чего было бой затевать. Нам сообщили, что по дороге едет мотоцикл и машина с немцами. Мы не знали, куда они едут и зачем. Хотя, уж наверное, не просто так ехали. Мы устроили засаду в овраге, поросшем по обоим склонам лещиной, боярышником, можжевельником. Заперли их сзади, заперли спереди, подождали, пока подъедут, и ну поливать со всех сторон. Несколько трупов, несколько автоматов, часы эти, и кончен бой. Сейчас часы не диковина, каждый второй на руке носит, но тогда редко у кого были, к тому же серебряные. И ходить ходили точно до последнего дня. Я их ни разу в починку не отдавал. И даже когда проверял по солнышку, они правильное время показывали. Солнце у нас ровно в двенадцать вылазит из-за Мартыкиной трубы, ну и на часах в это время было двенадцать. А больше всего они пригодились в гмине. Будто тот офицер, который тогда попался в ловушку, знал, что мне доведется в конторе служить.

Только как-то глупо было ни с того ни с сего вытащить часы и сказать: ого, восемь, девятый. Может, она бы всполошилась и начала передо мной извиняться: — Ой, простите, что я вас так задержала. Очень вы мне помогли. Спасибо. Идите, если торопитесь, а я еще посижу. Обязательно надо сегодня закончить.

Между нами еще лежала куча неразобранных квитанций. Изредка, когда она пониже наклоняла голову, я, делая вид, будто над чем-то раздумываю, исподтишка поглядывал на ее светлые волосы, при лампе намного светлее, чем днем, и казалось, это пшеничная нива, на краю которой я стою. Она, видно, уже устала. Несколько раз спрашивала, сколько будет столько-то раз по стольку-то. Или вдруг начинала злиться на эти квитанции, что так неразборчиво написаны. А то лампу передвинет, вроде свету ей мало.

Я списывал с квитанции на фамилию Беляк Ян, деревня Зажечье, три тысячи пятьсот восемьдесят два злотых. Второй взнос. Она сказала тихо, опустив над столом голову:

— Поцелуйте меня.

Я отложил ручку. Подумал, она надо мной смеется. И на всякий случай тоже как бы в шутку сказал:

— Ой, панна Малгося, боюсь, недостоин я вас поцеловать.

— Ну, пожалуйста, — сказала она еще тише.

Ну, я встал, запрокинул назад ее голову и поцеловал, но как сестру. Потому что эта просьба смутила меня больше, чем если б я по своей воле или даже насильно ее поцеловал. Я даже не обрадовался.