Х20

— Это доказывает, что ты не справишься, — говорит Уолтер.

— Я могу сказать ей когда угодно.

Уолтер повторяет знакомый ритуал набивания трубки.

— Я думал, ты домой хочешь.

— И еще, — говорит Уолтер, наслаждаясь собой, — что будет, когда ты перестанешь писать? Может, ты снова начнешь курить?

— Будет что угодно. Я могу вступить в клуб Эмми “В путь” и заняться дельтапланом или скалолазанием. Могу влюбиться с первого взгляда.

— В Стеллу?

— Не знаю в кого. С первого взгляда.

— Это хорошо, — говорит Уолтер, — потому что больше одного раза Стелла на тебя не посмотрит.

— А вдруг?

— Нет. В основном потому, что ты ни на что не можешь решиться. Ты еще даже не решил, пойдешь ли на представление. Может, ты, как только перестанешь писать, побежишь в Центр и станешь умолять Джулиана взять тебя обратно. Ты знаешь, что Джулиан предлагал деньги Джейми?

Нет, этого я не знал, и мысль, что Джулиан до сих пор здесь, расхаживает в костюме, курит и предлагает деньги незнакомцам, повергла меня в шок. Последние недели я лишь представлял, как он сидит в своей темной комнате и дымит. Тушит наполовину выкуренные сигареты о застекленные рамки свадебных снимков.

— Готов поклясться, что Джейми отказался.

— Как ни странно, да.

В последний раз, когда я видел Джейми, на похоронах Тео, я по возможности доходчиво объяснил ему, что Тео умер оттого, что слишком много курил. Я видел, как Джейми пытается это понять, хотя он всегда знал, что сигареты и рак связаны. Как выключатели и электрический свет или краны и вода, но до смерти Тео Джейми никогда не задумывался об этом как следует.

— Но зачем тогда продавать то, что убивает людей? — спросил он.

— Не знаю, — сказал я.

— Но зачем убивать людей?

— Они так созданы.

Я понимал смятение Джейми. Я вспомнил мерзкий вкус сигареты мисс Брайант и как я утратил веру во все.

Я беру трубку и набираю номер.

— Не надо, Грегори, — говорит Уолтер. — Я тебе верю. Ты выиграл.

Я делаю ему знак помолчать. Мама подходит к телефону, я здороваюсь, и она привычно, хотя и сонно, спрашивает, все ли у меня в порядке.

— Я знаю, сейчас поздно, — говорю я, — но мне надо тебе кое-что сказать.

И тут, хотя я знаю, что Уолтер смотрит на меня и что это очень обрадует маму, я понимаю, что не могу этого сделать. Это так же трудно, как сказать ей, что я ее люблю.

— Говори, — отвечает она, — раз уж начал. Ты нашел девушку?

— Возможно, я приеду, — говорю я.

— Что?

— Возможно, приеду. На выходные.

Мы оба рады, поэтому прощаемся, пока я все не испортил. Я возьму и приеду, и не буду курить, пока кто-нибудь не заметит. Скорее всего, после обеда, когда я не побегу в сад, едва отец предложит мне посмотреть снимки с церемонии награждения ОБИ.

— Ничего, — говорит Уолтер. — Я все равно думаю, что ты сдюжил.

— Думаешь?

— Да. Я верю, что ты бросишь.

— Навсегда?

— Ты доказал, что можешь. Ты это сделал, и я, честно говоря, впечатлен.

— Спасибо, Уолтер.

— Думаю, это было нелегко.

— Большое спасибо.

— Но ты теперь официально не куришь, и я снимаю перед тобой шляпу.

— Ты что, правда?

— Правда. Снимаю шляпу.

И он, как ни удивительно, именно это и делает.

День

19

Второй класс, места для курящих. Это началось на вокзале Сен-Лазар и продолжалось до самого Гамбурга. Поезд обрел свой голос, и только и делал, что бормотал “сигареты чух-чух, сигареты чух-чух”.

Наискосок от меня сидела девушка в черном платье и в темных черепаховых очках. Она положила мягкую желтую пачку “Эрнте 33” на столик рядом с книжкой на фламандском — каким-нибудь романом, наверное. Во время чтения она иногда постукивала по зубам тонкой металлической зажигалкой, но я старался не обращать на нее внимания, потому что важно было только, чтобы прошло некоторое время и ничто не дошло до меня. Я посмотрел в окно, затем на параллельные рельсы, жидкой ртутью сверкающие на солнце.

Она закурила. Табак. Дым. Мне показалось, что я где-то видел ее раньше. Затягивается, выдыхает, в моем окне отражаются ее прозрачные губы и кончики пальцев. Она курила, так что, если бы мы поцеловались, не заметила бы, что на вкус я — как пепельница.

Сигареты чух-чух, сигареты чух-чух, а за окном мелькают телеграфные столбы.

Утром я упаковал свои пожитки в единственный чемодан и без всяких маршрутов отправился покупать билет на поезд до Гамбурга. По дороге на вокзал в ярком утреннем свете, заливавшем город, Люси Хинтон была повсюду, прикуривала курила тушила свои сигареты, сидела стояла преклоняла колени у реки, засоряла тротуары раздавленными окурками, убивала прохожих. Откуда мне было знать, что именно эта девушка станет лекалом для всех девушек, которых я когда-либо встречу? Надо было быть повнимательнее. Надо было выкурить ту сигарету.

Отражается в окне на фоне летящей зелени, поправляет темные очки, постукивает по зубам, курит, переворачивает страницу, время от времени покашливает.

Конечно, поскольку на какой-никакой выбор я еще способен, я могу сойти с поезда на любой станции до Гамбурга. Могу прийти в себя в отдаленном санатории (“пожалуйста, не курите”), а потом вернуться освеженным и с нетронутыми легкими в Париж, а оттуда, возможно, в Англию. Могу найти Люси Хинтон и оценить шансы жить с ней долго и счастливо.

Кончиком языка трогает верхнюю губу. Я могу стрельнуть у нее сигарету.

Я понял, что, видимо, простил Джулиана. Я представил, как он расхаживает по лаборатории взад-вперед между горящими бунзеновскими горелками и пенящимися пробирками вне себя от гипотетической невозможности найти своего мистера Икс. Уверен, он меня узнает. Я доверял его письмам и трудностям, которые он на себя взвалил, и хотел верить, что это делает его моим другом. Он писал так часто, что я не верил в пари между ним и Люси. На самом деле Люси действительно любила меня, это правда. Она бросила меня, потому что я не сдержал обещания выкурить сигарету. Это исключительно моя вина, и я должен умереть.

Ерзает на сиденье, устраивает свои косточки. Какой я кретин, что такое подумал. Ее косточки не шли ни в какое сравнение с косточками Люси. И с косточками Джинни. Позвоночник Джинни изгибался перед моей дверью, Джинни рыдала. Я кретин и должен умереть. Именно поэтому накануне ночью я выкурил затхлую “Бьюкэнен Сенчури”, некогда принадлежавшую моему доброму другу Джулиану Карру.

Джинни сдалась, в последний раз стукнула кулачками в дверь и ушла домой. Я лежал на кровати с незажженной сигаретой во рту и упаковкой спичек в руке. Пялился на стену. Глубоко задумался о сердечной боли Джинни, не имевшей ничего общего с сигаретами. Исследовал собственную жестокость. Наконец без особых сложностей решил, что и впрямь должен умереть.

Поэтому я зажег спичку, но не в сложенных лодочкой ладонях и не как Хамфри Богарт. Посмотрел, как язычок пламени ползет к пальцам. Я мог найти оправдание. Мог свалить все на дядю Грегори и его мощное обаяние, впечатлившее мой юный ум притягательностью жизни, полной приключений, трудностей и табака. Или на основании единственного кое-как подслушанного разговора считать, что дядя Грегори тайно был моим настоящим отцом, это кровосмешение напортачило в моих генах и оттого я не способен к доброте. Или можно все свалить на родителей, на их отказ купить мне шикарный скейт, или приличный магнитофон, или самокат с моторчиком, — на родителей, не давших мне никакого повода бунтовать, кроме их добропорядочности.

Пальцы обожгло. Я бросил спичку на пол и подождал. Ничего не загорелось.

Я зажег вторую спичку и посмотрел, как она горит. Я сам виноват — я думал, что прибыл в Париж свободным человеком. Я считал, что я центр вселенной, что моя судьба — спасать прекрасных женщин и жить вечно. Будь у меня удача, время и подмога в виде денег дяди Грегори, я бы доковылял до всего, чего хотел, просто ковыляя вперед. Разочарование было неизбежно.