Х20

С извинениями вернулся Джулиан. Он снял пиджак. Он пригласил меня на ужин, но есть было нечего. Впрочем, у него нашлось пиво, поэтому он включил муляж камина, и мы посидели перед ним, попивая французское пиво из маленьких бутылок и откинувшись на спинку дивана. Он закатал рукава, садил, как и я, сигарету за сигаретой, явно наплевав, сколько я уже выкурил за сегодня, и предлагал мне еще пива, будто скорость, с которой мы выпивали каждую бутылку, — показатель приятности времяпрепровождения. Тео оказался прав. Джулиан никогда не был жестоким.

Он мимоходом показал на журнал и спросил, видел ли я статью.

— Нет, — сказал я.

— Не важно. Вся эта заваруха с ЛЕГКОЕ — отвлекающий маневр. Главным образом я тут оставался из-за тебя.

Он откупорил еще две бутылки и сказал, что ему жаль Тео.

— Правда, — сказал он. — Я хотел ему помочь, но мне не дали.

— Кто?

— Компания. Ты меня черт знает кем воображаешь. Я всего лишь работник и делаю то, что мне скажут. Надо было тебе привести его сегодня с собой.

— Кого?

— Тео.

— Он с Эмми.

— Значит, не дома?

— Нет, у нее, у Уолтера. А что?

— Я бы хотел узнать его получше.

С каждой бутылкой пива мне становилось все труднее недолюбливать Джулиана. Он извинился за то, что говорил о Люси Хинтон, и валил все на развал своей супружеской жизни.

— Не то чтобы я делал что-то не так, — сказал он. — Мы хотели завести детей.

Джулиан умолк. Он прикрыл один глаз и смотрел в горлышко пивной бутылки, когда я заметил, что все картины в комнате были или снимками, или портретами его жены, в основном светскими фотографиями на гоночных трассах, где Люси Карр позировала на высоких сиденьях пронумерованных мотоциклов. У нее были интересные коленки. На пастельных портретах подчеркивался нежный сгиб ее локтей.

— Я пытался, — сказал Джулиан. — Даже бросил курить ради ребенка. Но это ничего не дало.

— Я не знал, — сказал я, машинально раздумывая, сколько всего еще я о нем не знал.

— Все из-за тех моих студенческих экспериментов. Грегори, ты когда-нибудь влюблялся?

— Думаю, да, — сказал я. — Не знаю.

— Тогда наверняка нет, — сказал он. — Наедине с собой мне одиноко.

Я сочувственно кивнул и спокойно глотнул еще пива, постепенно убеждаясь, что наравне с превосходством могу без опасений позволить себе капельку жалости. Бедняга Джулиан.

— У тебя хотя бы есть все эти старикашки, — сказал Джулиан. — А на ночь они, наверное, отправляются по домам?

— Конечно.

— Значит, оба наших дома пустуют. Мы и правда одинаковые.

Я заверил Джулиана, что от жалости к себе он бредит: мой дом ничем не походит на его. Никогда не пустует. Даже без Клуба самоубийц и Джейми там всегда находятся животные и, разумеется, привидение. Тео никогда подолгу не отсутствует, а у Уолтера имеется ключ, которым он часто пользуется, когда хочет оставить Эмми и Тео наедине. Всегда что-нибудь происходит, пускай и не так, как я наметил, и я без сожаления понимал, что мои попытки держаться от мира подальше с треском провалились.

Джулиан говорил, что теперь у него осталась всего одна задача.

— Это больше похоже на мечту, — сказал он. — Я хочу помочь создать сигарету, не вызывающую рак. Вот зачем мне нужен табак Тео. Ты только представь. Представь, что можешь курить сколько влезет и ничуть не беспокоиться.

— Тогда “Бьюкэнен” наварит.

— “Бьюкэнен” наплевать, — сказал Джулиан. — Если здешний рынок рухнет, они просто займутся миллионами некурящих женщин в Китае. Они не знают, что такое беспокойство.

Опять затрезвонил телефон, и Джулиан пошел отвечать. На сей раз он вернулся озадаченный, с телефоном в руках. Протянул трубку мне.

— Это тебя, — сказал он. — Твой дом горит.

— Что в ней есть такого, чего нет у меня? Что мне надо сделать?

Джинни провожала меня домой из библиотеки. Я шел не медленнее обычного, то есть немного быстрее, чем шла бы Джинни, если бы не пыталась меня догнать. Это означало, что иногда она переходила на бег, чтобы не отстать, к чему была отлично подготовлена пробежками. Я не говорил ей, когда сверну, поэтому иногда врезался в нее или оставлял на противоположном тротуаре. Я редко оглядывался, но это не имело значения, потому что вскоре она опять меня нагоняла.

Все началось из-за того, что я больше не ходил на перекуры. Я не был в опере на ее репетициях и отказывался сходить в кино или даже в “Козини”.

— Не сказала бы, что мне твое поведение нравится, — сообщила она.

Наконец она решила это доказать, схватив меня за руку и заставив остановиться. Я смирился и согласился выпить кофе, хотя не представлял, что ей сказать. Я вспомнил, что когда-то находил ее привлекательной, но это было до поцелуя на мосту, а с тех пор я отчаянно жаждал невероятных встреч с Люси. Я начал высматривать гастроли “Волшебной горы” (версия Шенандоа) или плакаты, возвещающие скорый европейский тур “Люси Легкоу и Канцерогенов”. Но до сих пор я так и не получил от нее письма, поэтому мне приходилось мириться с крепнущей мыслью, что я больше никогда ее не увижу.

Это все равно что в поисках смысла проглядеть основной принцип: судьбы не существует, за пределами нашей власти нет никакого механизма, что подводил бы нас все ближе к неминуемому воссоединению. Одновременно, оглядываясь на подробности своей недавней истории, я не находил ни важных взаимосвязей, ни утешения смыслом, что предлагали исторические монографии. Без особого удивления я обнаружил, что ничего не знаю о законах, управляющих событиями моей жизни. Я не знал, как жить, и никогда не узнаю.

Все это было сложновато объяснить Джинни. Она была очень грустная и красивая в мягком свете под навесом “Кармен Блонд”, затенявшим наш столик. В темных очках и рубашке из шотландки, которую я прежде не видел, но было уже слишком поздно. Наша одежда не будет говорить за нас, теперь я это знал, поэтому избегал ее взгляда и смотрел, как улица рядом с нами движется то в одну сторону, то в другую. Мои глаза останавливались на знакомых цифрах, начиная с объема двигателей припаркованных мотоциклов и кончая числом 20, выведенным на рекламной растяжке напротив, под картинами желания, что вскипает в бесстрашных людях, покоряющих дикие места. На обороте “Фигаро”, которую читали за соседним столиком, я заприметил дату, номер выпуска и время заездов в Венсенне.

— Я подумываю вернуться в Америку, — сказала Джинни и пристально посмотрела на меня. Я постучал кофейной ложечкой по блюдцу, а затем по столу. — Я не получила роль.

Мужчина, читавший газету, закурил “Голуаз”, и Джинни посмотрела на него.

— В Америке бы такое не прошло, — сказала она без особой убежденности.

— В Америке зато есть ружья, — сказал я.

Она посмотрела на меня поверх темных очков в надежде, что это шутка. Под таким углом я видел краешек контактной линзы.

— Я имею в виду — для человекоубийства, — сказал я. — Им больше не нужны сигареты, потому что вместо этого у них есть ружья.

Она улыбнулась, потому что искала повода улыбнуться. Затем шмыгнула носом и поправила темные очки на носу.

— Ты ведь действительно зациклился на сигаретах, а?

— Как и ты на своих певческих легких.

— Думаю, мы оба.

— Я бы так не сказал.

— Я имею в виду — зациклились. Возможно, потому и общаемся.

Она накрыла мою руку своей, чтобы я перестал стучать ложечкой, и тут до меня дошло, что я хотя бы на несколько секунд забыл, что не знаю, как жить.

Джинни наклонилась ко мне через стол.

— Я не собираюсь просто так тебя отпускать, — сказала она.

Она сняла темные очки, и я посмотрел на ее губы, а затем в глаза, что уставились на мой рот. Я почти ощущал мягкость. Я почти предвидел то же разочарование, что и в последний раз на мосту, когда это вообще не слишком походило на поцелуй. Никакого сравнения. И в подметки не годилось незабываемому ощущению, будто целуешь пепельницу.

День

17