Немецкий экспрессионизм (сборник)

Господин Михаэль на пробу качнул коленями, принюхался и прислушался к тому, что надвигалось со всех четырех сторон, испуганно прошептал: "Я хочу только закопать эту голову, больше ничего. Тогда все будет в порядке. Быстрее, прошу, прошу…" Он недовольно прикрыл глаза, повернулся, будто по ошибке, на каблуках. И, как ни в чем не бывало, побрел назад, размеренным прогулочным шагом: с тихим присвистыванием, в которое вкладывал беззаботный тон; похлопывая по пути, когда освобожденно выдыхал воздух, стволы деревьев. При этом он улыбался, и ротик становился круглым, как дырка. Он даже громко затянул песню, которая вдруг ему вспомнилась: "Зайка в яме крепко спит…" Вернулся к прежнему пританцовыванию, покачиванию бедрами, размахиванию руками. Тросточку он, сознавая свою вину, задвинул поглубже в рукав. И несколько раз, когда дорога сворачивала, быстро оглядывался: не наблюдает ли кто за ним.

Может, она вообще еще жива; да, с чего он взял, что бедняжка умерла? Мелькнула мысль, что покалеченную можно и вылечить, если воткнуть в качестве опоры палочку и, допустим, примотать к ней голову и стебель клейкой лентой.

1. Эта немецкая песенка-игра для детей дошкольного возраста, известная с 1840 г., возможно, влияла на поведение господина Михаэля еще раньше, когда он прыгал, ибо ее первая строфа звучит приблизительно так:

Зайка в яме крепко спит, крепко спит.

Может, у заиньки лапка болит?

Потому он в яме сидит - и молчок.

Ну же, прыгай - прыг-скок, прыг-скок!

Он зашагал быстрее, забылся, побежал. Вдруг начал дрожать от нетерпения. И на повороте дороги растянулся, налетев на поваленный ствол: ударился грудью и подбородком, громко охнул. Когда поднялся, забыл про упавшую в траву шляпу; сломавшаяся трость изнутри порвала ему рукав пиджака; он ничего не заметил. Хо-хо, его хотят задержать, но его ничто не удержит; пострадавшую он так или иначе найдет. Он снова выбрался на дорогу. Где же то место? Надо найти то место. Если бы можно было позвать цветок по имени… Ну и какое же у нее имя? Он даже не знал, как ее зовут. Эллен? Вероятно, ее зовут Эллен; даже наверняка. Он шептал в траву; наклонялся, чтобы рукой легонько подтолкнуть цветы.

- Эллен здесь? Где лежит Эллен? Эй, вы! Она ранена в голову; точнее - чуть ниже головы. Вы, может, еще этого не знаете. Я хочу ей помочь: я врач, добрый самаритянин. Ну, так где она лежит? Вы можете мне довериться, точно вам говорю.

Но как он мог бы узнать ее, им же сломленную? Может, он как раз сейчас сжимает ее в руке; может, она сейчас - рядом с ним - испустила последний вздох.

Такого не должно быть.

Он зарычал:

- Выдайте ее мне. Не делайте меня несчастным, собаки! Я - добрый самаритянин. Вы что, по-немецки не понимаете?

Он лег животом на землю, искал; под конец уже вслепую рылся в траве, мусолил и расплющивал стебли, в то время как рот его оставался открытым, а глаза прямо-таки сверкали. Он глухо бормотал:

- Выдадут. Но прежде обговорить условия… Прелиминарии… Врач имеет права на больного. Сослаться на законы…

Деревья, угольно-черные в сером воздухе, стояли вдоль дороги и повсюду вокруг. Было уже очень поздно; голова наверняка успела засохнуть. Эта последняя безотрадная мысль о смерти ужаснула его, как бы встряхнула за плечи.

Толстяк в черном поднялся из травы и вдоль обочины поплелся обратно.

Она мертва. Пала от его руки.

Он вздохнул и задумчиво потер лоб.

На него теперь навалятся, со всех сторон. Ну и пусть, его больше ничто не волнует. Ему все равно. Они отрубят ему голову, оборвут уши, положат ладони на раскаленные угли. Он с этим ничего поделать не может.

1. Значение имени Эллен (от греч. Елена) - "свет", "светлая".

Он знает: их всех его стоны только порадуют; но он нарочно ни звука не издаст, не станет радовать подлых палачей. У них нет права его наказывать: они сами глубоко порочны. Да, он убил цветок, но их это не касается, он был вправе так поступить и будет на этом стоять, против них всех. Он вправе убивать цветы и не считает, что обязан как-то это обосновать. Он мог бы убить сколько угодно цветов, в радиусе тысячи миль - хоть на севере, хоть на юге, хоть на западе, хоть на востоке, - а его судьи пусть себе ухмыляются. Если будут и дальше над ним насмехаться, он вскочит и вцепится им в глотку.

Он остановился; его глаза зло уставились на тяжелую тьму под елями. Губы выпятились, налившись кровью. Он торопливо двинулся дальше.

Наверное, ему следует прямо здесь, в лесу, выразить свои соболезнования сестрам покойной… Он объяснил им, что произошла беда, почти без его участия; напомнил, что сам был до предела измотан. Напомнил и о жаре. По сути, мол, ему все одуванчики одинаково безразличны.

Бравируя своим отчаянием, он снова передернул плечами: "Что они со мной сделают?" Грязными пальцами провел по щекам: ему стало как-то не по себе.

К чему все это? Ради всего святого, что ему тут искать?!

Он хочет поскорей убраться отсюда, пройти наискось между деревьями, наконец совершенно спокойно все обдумать. Не спеша, пункт за пунктом.

Чтобы не поскользнуться на гладкой земле, он хватается за стволы деревьев. Цветок, коварно думает он, пусть остается у дороги - там, где стоит. В мире полно мертвых сорняков.

Однако его сковывает ужас, когда он видит, как из одного ствола, до которого он дотронулся, выступает круглая светлая капля: дерево плачет. В темноте он бежит по тропинке, но вскоре замечает, что она как-то странно сужается, будто лес хочет заманить его в западню. Деревья собираются вместе, чтобы устроить ему судилище.

Только бы вырваться.

И снова он напоролся, теперь на невысокую елочку; та наотмашь ударяет его ладонями. Что ж, он прокладывает себе дорогу силой, кровь ручейками стекает с исцарапанного лица. Он отплевывается, колотит руками, громко вскрикивает, пинает деревья; злобно шипя, соскальзывает с откоса вниз; наконец, чуть ли не кувырком, скатывается с последнего склона, от опушки леса к огням деревни: полы разодранного

сюртука задрались выше головы, гора позади угрожающе гремит, потрясая кулаками, и отовсюду слышится треск ломающихся деревьев, которые бегут вслед за ним, изрыгая проклятия…

Неподвижно стоял тучный господин под газовым фонарем перед деревенской кирхой. Без шляпы; в спутанных волосах - черная земля и еловые иглы, которые он не стряхивал. Он тяжело дышал. Когда теплая кровь закапала с кончика носа на ботинки, он обеими руками схватил полу пиджака и прижал к лицу. Потом поднял кисти рук к свету и удивился, как набухли синие вены. Он помассировал толстые узлы, но устранить их не смог. Под пение и завывания приближающегося трамвая побежал дальше по узким переулкам - домой.

И вот он уже сидит, как дурак, в своей спальне, повторяя: "Вот я сижу, я сижу…" - и затравленно озираясь по сторонам. Время от времени встает, снимает что-то из одежды, запихивает в шифоньер. Переодевается в другой черный костюм - и, развалившись в шезлонге, читает газету. Не дочитав ее до конца, комкает: со мной что-то случилось, случилось… Но полностью он это осознал только на следующий день, сидя за письменным столом. Он словно окаменел, не мог даже чертыхнуться, и вместе с ним по конторе расхаживала странная тишина.

С судорожным усердием уговаривал он себя, что все это, скорее всего, ему приснилось; однако царапины на лбу были настоящими. Значит, и впрямь существуют вещи, в которые невозможно поверить. Деревья гнались за ним, они взбеленились из-за этой мертвой. Он сидел, сгорбившись, и, к изумлению подчиненных, даже не обращал внимания на жужжащих мух. Потом опять начал придираться к ученикам, забросил свою работу, расхаживал по конторе. Многие видели, как он ударяет кулаком по столу, раздувает щеки, кричит, что, дескать, когда-нибудь наведет порядок - здесь в конторе и повсюду. Им, дескать, мало не покажется. За нос себя водить он никому не позволит.