Men from the Boys, или Мальчики и мужчины

Я довел его до двери и нашел звонок с фамилией Джины. Фамилией, которая была у нее до меня и которую она опять стала носить после меня. Я позвонил, глядя на Пэта. Он был невозмутимым и бесстрастным — непостижимый отпрыск разведенных родителей.

— Кто там?

Странно, что я не узнал ее лица. Потому что голос не мог принадлежать никому другому. Пэт и я подались ближе к металлической решетке.

— Это мы, — сказал я.

— Это я, — сказал Пэт.

Джина довольно засмеялась — звук, которого я не слышал тысячу лет.

— Отлично, входи, — пригласила она, и дверь открылась.

Пэт бросил на меня пустой взгляд и вошел. Я немного постоял, и дверь захлопнулась.

Не знаю, чего я ждал. Но я вез его по городу, ощущая небывалый страх. Однако ничего не произошло. Или произошло? Я вернулся к машине. Но не сел внутрь. Я продолжал прогуливаться. И причины, по которым мы остаемся вместе или расстаемся, показались мне такими до боли случайными, что я чуть не уселся прямо на мостовую Олд-Комптон-стрит и не расплакался.

Она поведет его ужинать? Или им будет проще остаться дома? Они будут разговаривать. А может, Джина — или оба — захотят избежать долгих разговоров и просто попытаются провести вместе время?

«Это их дело», — подумал я.

А сам я был в полной растерянности. Совершенно раздавлен. И внезапно почувствовал себя постаревшим. Если бы я не спал ни с кем другим, если бы она дала мне еще один шанс, если бы она не закрутила так быстро с другим мужчиной… то нас вряд ли что-то смогло бы разлучить, думал я.

Но я был из семьи, которая никогда не распадалась, что убедило меня в неизбежности пребывания вместе. И я видел, насколько банальны мои ожидания, — так же, как предсказуемы истории о принцессах, из которых моя семилетняя дочь неожиданно выросла.

Джина выросла в семье, из которой ушел отец. Она не ждала счастливого конца. Она не была уверена, что наша семья будет неразлучна и вечна. Она предчувствовала расставание. Я прогулялся по Сохо, вышел в Китайский квартал, не желая ехать на другой конец города: вдруг все пойдет не так, как надо, начнутся обвинения, поднимется крик, распахнется дверь и раздастся звонок, чтобы я быстрее приезжал. Я держал телефон в руке на случай, если он внезапно завибрирует. Но я прошел через весь Китайский квартал, а он все молчал.

Есть пять положительных моментов в том, чтобы быть родителем-одиночкой.

Теперь ты один, поэтому можешь принимать все решения относительно своего ребенка, ни с кем не советуясь.

Ты абсолютно уверен в том, что ребенку достаточно одного хорошего родителя.

Ты знаешь, что твой ребенок любим и всегда будет любим.

Ты не чувствуешь себя белой вороной, подъезжая к воротам школы, потому что сегодня мир кишит родителями-одиночками.

И твоя бывшая супруга исчезла из твоей жизни.

Есть пять отрицательных моментов в том, чтобы быть родителем-одиночкой.

Теперь ты один, поэтому тебя не покидает чувство, что ты — последняя защита своего ребенка от этого паршивого современного мира.

Ты абсолютно уверен в том, что ребенку всегда лучше, когда у него двое любящих родителей.

Ты знаешь, что твоему ребенку больно оттого, что родители расстались, и эта боль останется с ним навсегда.

Ты чувствуешь себя белой вороной, подъезжая к школьным воротам, потому что в мире полно счастливых неразведенных семей.

И твоя бывшая может снова ворваться в вашу жизнь, нравится тебе это или нет, произнося волшебные слова: «Это и мой ребенок».

Но что я знаю об этом?

Я уже много лет не был отцом-одиночкой.

Что сделало меня таким знатоком?

Прошло десять лет с тех пор, как Пэт и я остались одни, — это был странный, беспорядочный период между моим первым и вторым браком. Это было время постоянной грызущей боли, и я не мог вымыть ему голову без того, чтобы мы не издергали друг друга, и приходило постепенное понимание того, в скольких вещах я полагался на Джину, чтобы упорядочить свою жизнь, и создать нашу семью, и вымыть голову нашему ребенку, и уложить его в постель, пока я слушал их смех, доносящийся сквозь стены.

Самое яркое мое воспоминание о том времени — чувство того, что я неудачник. Я до сих пор отчетливо ощущал его, несмотря на десять прошедших лет. Чувство провала, столь же неоспоримое, как сломанная рука. Я потерпел неудачу как отец, как муж, как мужчина. Это чувство не отпускало меня в супермаркете, у школьных ворот, в доме моих родителей — вот что я помню лучше всего. Я потерпел неудачу как сын.

Но это все было много лет назад. И хотя я до сих пор замечал у школьных ворот родителей-одиночек — у них меньше времени, их любовь более истовая, более животная, более очевидная, — я не мог делать вид, что я из их числа.

У меня были жена и трое детей. Это были наши дети. Конечно, кто-нибудь придирчивый и бездушный сказал бы, что мальчик — мой сын, старшая девочка — дочь жены, а младшая, семилетняя, — наша общая дочь.

Но мы никогда так не считали.

Весь наш зверинец был так давно перемешан — большую часть жизни двух старших и всю жизнь младшей, — что мы не думали о детях в таком ключе. Социологи, комментаторы и политические деятели употребляют выражение «смешанная семья». В реальной жизни вы это либо принимаете, либо нет.

Мы это приняли.

Маленькая смешанная семья, где женщины преобладают над мужчинами. Это наш дом. Но видеть Джину снова было все равно что взломать дверь в тайную комнату моего сердца, где я продолжал чувствовать себя отцом, как много лет до этого.

Член союза отцов-одиночек.

Джина заставила меня увидеть горькую правду.

Однажды став одиноким родителем, остаешься им навсегда.

— Белые хуже, чем негры, — заявил Кен Гримвуд, и я не знал, что ему ответить.

Он был поистине мемориальной капсулой, содержащей в себе все, что было гнилого в стране, в которой я вырос. Теперь же я почувствовал к нему странную благодарность за то, что он достаточно просвещен, чтобы понимать: нравственные принципы имеют мало общего с цветом кожи. Но случайный разговор о неграх произвел на меня такое же впечатление, как вид жестяной табакерки и пачки «Ризла», которые он как раз раскладывал рядом с собой. Мне захотелось открыть все окна.

— Пожалуйста, не могли бы вы подождать с этим, пока я не отвезу вас домой? — попросил я.

Его дом находился всего лишь в другой части Северного Лондона. Но мне казалось, что он — на другой планете, в другом веке.

— В конце концов, у негров есть Бог и церковь, — продолжал он, как будто аудитория попросила его уточнить, что он думает о расовых отношениях в современной Великобритании. У него на коленях лежали забытые самокрутки и жестянка с табаком. — Бог и церковь не дают им переступить грань. Нет ничего плохого в страхе перед адом. Нет ничего плохого, чтобы верить в то, что тебе гореть в вечном адском пламени, если согрешишь.

— Согласен, — ответил я. — Это очень полезно.

— До тех пор, пока их Бог не велит им положить рюкзак, полный взрывчатки, где-нибудь на Серкллайн, — проговорил он.

Я посмотрел на него и покачал головой:

— Как вы можете так говорить?

— Как?

— Всю эту чепуху о неграх, — пояснил я. — Ведь вы боролись против всего этого. Когда нацисты строили лагеря, чтобы убивать людей, вы сражались за терпимость. За свободу.

Он улыбнулся.

— Я сражался за твоего отца, — сказал он. — Я сражался за своих товарищей. За них. Не за короля, страну и тому подобное. Мы сражались друг за друга.

Я уставился на улицу. Где его сын? Где дочь? Они так и не перезвонили. Разве они не любят своего отца? Ведь это они должны позаботиться о нем, а не Волшебное Такси Гарри.

Он выглянул в окно. Круглосуточные магазины были освещены, словно лагерные зоны. И я вспомнил, как мои отец и мать смотрели на эти же самые улицы, улицы Лондона, когда повзрослели. Их взгляд говорил: здесь должно остаться хоть что-нибудь, что я помню.