Театр

Эмилио Карло Гадда. Театр

Перевод с итальянского и вступление Н. СТАВРОВСКОЙ

Творчество Карло Эмилио Гадды — “великана Гадды” (Ф.Феллини), “несравненного Гад-ды” (И.Кальвино) — практически незнакомо российскому читателю. Причиной тому исключительная сложность встающих перед переводчиком задач. Гадда выработал литературную манеру, названную критикой “плюрилингвизмом”. Впрочем, это лишь самое известное из множества определений; так, крупнейший литературовед Джанфранко Контини отнес Гадду к макароническим авторам и охарактеризовал его стиль как “экспрессионистический маньеризм”. Суть его манеры — в сплетении в единую словесную ткань архаизмов, латинизмов, диалектальных речений (порой это контаминация различных диалектов), неологизмов, научных терминов, жаргонизмов, слов из других языков и прочая, и прочая, не говоря уж о симбиозе просторечия с высоким штилем… Но с точки зрения Гадды, его литературные пастиши — адекватный способ отображения на бумаге того гротескного пастйша, каковым видится ему мир — сумбурный, иррациональный, барочный. Соответственно, в его новеллах, романах без толку искать четко выстроенную интригу, каждое из его произведений — даже “детектив” “Пренеприятнейшее происшествие на улице Мерулана” — представляет собой череду импрессионистических зарисовок (порою Гадда их публиковал отдельно, как рассказы) — чаще сатирических, карикатурных, иногда окрашенных лиризмом; автор ухватывается за малейший повод растечься мыслью и словом по древу повествования, причем детали зачастую разрастаются настолько, что заслоняют саму картину. Рассказ “Театр” — образчик такой зарисовки, относительно “простой”, пока лишь с некоторыми намеками на “плюрилингвизм”; это одна из первых проб пера Гадды, каковой, впрочем, уже присущи такие константы его стиля, как прихотливый — не в ущерб динамике и экспрессивности повествования — синтаксис и длинные ряды перечислений.

Меня накрыла тьма.

Не различить было ни Джузеппины, ни четы Бьяссонни, ни супругов Пиц-цигони, ни даже такого важного лица, как Пешателли.

Сердце мое припустило. Я стал разбираться, что же происходит, и тут возникли скалы, по которым пробегала дрожь; они то раздувались, точно парус из муара, то сникали, будто воцарился штиль. Над скалами — несколько метров небосвода на заре с приличествующим такому случаю сапфиром, сбоку вследствие починки чуть позеленевшим.

Из-за утесов показались, вызвав всеобщий интерес, упитанный субъект и пышная особа, телеса которой сдерживались крепкою обшивкой, сплошь усыпанной стеклом.

В воздухе запахло застарелой неприязнью.

В самом деле, каждый стал отчитывать другого за дурное поведение: она,

с глазами экс-гадюки, издавала жавороночьи трели, он свирепо бормотал полнейший вздор. Сперва держались оба робковато, но довольно скоро осмелели.

Возгордившись от индигового, фиолетового, канареечного света, коим поливали их подручные электротехников, распаляемые завистью и восхищением, которые они внушали прочим, прозябающим во мраке, упиваясь собственным великолепным “я”, в паузах они жадно заглатывали скудную слюну.

У него к тому же были основания гордиться золоченым шлемом и кривою серебристой саблей, звякавшей, как в раковине вилки.

Костюм на нем — персидском адмирале — весь сверкал, а хромовая обувь была вся разубрана стеклянными сокровищами; одолев Сарданапала и его опасных родственников, Агамемнона с Пигмалионом, он от возбуждения изъяснялся усеченными семисложниками с ударением на третьем слоге от конца.

Наиболее выразительные вызывали бурный чих восьми десятков человекоинструментов, каковых держал в распоряжении адмирала господин во фраке.

Дама, фараонша, тоже была разодета паче всяких чаяний.

Дюжина торчавших веерообразно жестких перьев образовывала индюшачий ореол вокруг святилища прически.

Диадемы, ожерелья, синие подглазья. Облачение цвета розы с умопомрачительными металлическими блестками, снабженное метлою-шлейфом.

Упомянувши о своих кудрях, она подробно изложила основные перипетии собственной груди, не позабыв и о душе, продемонстрировала в самых его характерных проявлениях глагол “грясти”, ввернув его в причастной форме, в имперфекте, в законченном прошедшем времени, в потом давно прошедшем, но в несовершенном виде, а также предложила несколько примеров части речи, именуемой грамматиками междометием, к месту и со вкусом выбрав их из наименее употребительных в родной литературе, как-то: “увы мне!” и “ну же, ну!”.

Причем все — безукоризненной колоратурой; заключительные ноты, самые высокие, звучали прямо как “и, и!” коварно заржавевшей двери, которую из вредности толкает юный хулиган.

Когда последняя вибрация последней фиоритуры наконец угасла в склепе ночи, нашим завороженным душам улыбнулся луч надежды, но адмирал, успевший отдышаться, только этого и ждал и разразился исключительно свирепыми тирадами.

Я оробел. Зато мне стало ясно, сколь серьезен его случай по сравнению с моими скромными заботами инженера-электротехника: наследование египетского трона, коему и так грозили шуры-муры пресловутой царицы Семирамиды, еще больше осложнилось вследствие честолюбивых планов Иокасты и Марии-Терезы.

Последние две обрабатывали (втайне друг от друга) знаменитую гетеру Анаксагору, дабы та в грядущую ночь полнолуния, услаждая адмирала, разделила с оным яблоко кафира, почти полностью отравленное, чем бы ввергла выдающегося человека в бедственное положение.

В конечном счета двоица на сцене вовсе разругалась; что и говорить, вели они себя довольно неприлично, обойдясь, однако, без битья майолики, в отличие от того, что происходит в дюжинном кино. Довольно быстро собирались любопытные.

Тем временем орлиное крыло, привычное к высоким слоям атмосферы, будоражило скалу, одну из главных составляющих сего внушительного образца рельефа.

Возник пожарник. Я решил, что он сейчас вмешается и скандалистов усмирит, что с помощью уместно применяемых предписанных уставом средств победитель Агамемнона им будет принужден вести себя учтивее. Но, поразмыслив, понял, что он вылез по ошибке — был, наверно, привлечен кружащимся магнитным полем некоторых танцовщиц, кои казалось, силились избавиться от неудобных туфель, делая попытки скинуть их то в нашу сторону, то близ себя.

То был не персонаж шедевра, а взаправдашний пожарник, для того чтоб погасить огонь, случись в этих стенах пожар, — сейчас в театрах предусматривают все. Жаркое в городе — лишь исключение, подтверждающее правило; впрочем, роль пожарников обычно сводится к тому, чтобы усердно и организованно сдерживать толпу спасателей-любителей.

Тем временем электрики сменили освещение на ярко-апельсиновое и ли-монно-желтое, так как — по сведениям, полученным и согласованным в узком кругу, — вслед за рассветом воцарился день. Они преследовали отражателями адмирала с фараоншею, круживших по подмосткам с воплями, и, ежели случалось промахнуться, украшали нимбами и вспышками пожарника.

Сбежалась уже целая толпа. Нетрудно было отличить по характерным одеяниям из набивного полотна в ней рыбарей и лучников, префектов, пехотинцев со щитами, прорицателей, ассиро-вавилонских мельников, римских легионеров, кормчих и творцов самосских ваз, мавританских лоцманов и хиромантов из Кирены, претора со свитой из трех лиц, глашатаев и фарисеев, зубодеров, токарей, вытачивающих для стульев ножки, отставных сарданапаловых министров и иных, чья нравственность была неоспорима, — уж во всяком случае, носителей месопотамской доброй воли или основателей классической культуры, чему были свидетельством многообразные покрои их одежд.

И все они пришли враз в исступление и стали ушераздирающими унисонами сопровождать созвучия этой двоицы: горланили что было сил напыщеннейшие экстравагантности, наинесусветнейшие нелепицы, не двигаясь, не глядя друг на друга, красные, распухшие, со вздувшимися венами на шеях, со сновавшими, как лифт, отростками височной кости, сложив руки и как будто бы не обращаясь ни к кому и никуда, как будто бы для них была совсем не обязательна какая-либо связь с реальным положением вещей. Каждое лицо — маска безумия — изливало голос, сколько его было, в резервуар абсурда.