Целинный батальон

То ли слово «трибунал» окатило холодом, то ли по какой другой непонятной причине, но гомон стих. Даже Белоусов опустил руки.

— Ладно врать, — сказал он раздраженно, — какой трибуиал?

— Знаю, знаю, что говорю, — повторил старший мастер, воодушевляясь заминкой. — Чего вы добьетесь дракой-то?

— А что делать, — спросили сзади, — опять спустить им?

— Надо брать, пока тепленькие! — крикнул Белоусов, вновь заводясь. — Завтра поздно будет! — и двинулся было вперед.

— Может и нет их там, — зачастил словами старший мастер, — ворветесь, а их нет. Что тогда?

— Он дело говорит, — вперед протиснулся дядя Сережа, — ну как и правда — устроим кипеш, а зазря?

После этих слов пауза затянулась. Ее прервал чей-то молодой голос:

— Давайте решайте: пойдем месить или спать.

Белоусов оглянулся на товарищей и властно сказал:

— Значит так, я пойду и узнаю, там они или нет. Одному нельзя. Со мной пойдешь ты и ты, — он кивнул двум молодым партизанам.

— Я тоже пойду, — сказал Устюгов, решительно спускаясь с лестницы.

Старший мастер посторонился. Белоусов спросил у него тихо:

— А потом-то что?

— Возвращайтесь скорее, — так же тихо ответил тот, — решим.

Четверо солдат пошли к офицерскому общежитию. Остальные вернулись в казарму. Белоусов по дороге ворчал и обещал кому-то сломать спину. Подходя к общежитию, он внезапно обнаружил, что ремень по-прежнему свисает с обмотанного кулака увесистой бляхой, крякнул и сунул его в карман бушлата.

Одноэтажный каменный дом, отведенный под офицерское общежитие, состоял из трех комнат и вместительной прихожей. Комнаты располагались так же, как в типовой квартире, называемой «распашонкой». Миновав освещенную прихожую солдаты без стука распахнули дверь и остановились на пороге.

Середину центральной комнаты занимал шикарный бильярд с новеньким сукном и толстыми гранеными ногами. Матовые шары лежали на зеленом поле, точно на травяной лужайке. Яркая голая лампочка отражалась в полированных бортах. Возле бильярда в накинутых кителях или просто в нательных рубашках стояло несколько человек, двое держали кии. Одним из игравших сказался прапорщик Чекмарев. Это был ниже среднего роста щуплый человек, кривоногий и сутулый, с заросшей широкими черными бровями переносицей и сильно выступающим кадыком.

Он посмотрел ленивым взглядом пьяных глаз на подходившего Белоусова, взял кий в обе руки и независимо ухмыльнулся. Белоусов подошел вплотную, брезгливо скривился:

— Так и есть: пьян!

Чекмарев сделал шаг в сторону и покачнулся.

— А ты кто такой? — спросил он с вызовом. — Ты!.. Салага.

Белоусов не ответил, а повернувшись к нему спиной и обведя собравшихся возле бильярда офицеров, остановил свой взгляд на старшем по званию — батальонном враче, капитане медицинской службы.

— Где этот ваш… лейтенант? — грубо спросил Белоусов.

Седой капитан неожиданно звучно икнул и резким движением ухватился за угол бильярда.

— Здесь он, — громко сказал один из партизан, стоя на пороге спальной комнаты.

Внезапно в бильярдной стало тесно.

— В чем дело, товарищ сержант? — грозно спросил у Белоусова багроволицый майор, начальник штаба по второму штату.

Белоусов, нимало не смущаясь его сердитым видом, молча прошел в спальню, отодвинув кого-то с дороги. За ним прошли остальные партизаны и только Устюгов остался в бильярдной. Белоусов подошел к кровати, на которой в одежде спал Хронический дежурный:

— Смердит, как от Малехи.

— Сержант Белоусов, что все это означает? — закричал начальник штаба по второму штату.

— А это означает только то… — раздался голос Устюгова. Все дружно повернулись к нему. Он стоял с засунутыми в карманы руками, подав корпус вперед и с ненавистью глядя на офицеров. — Это означает то, что два ваших товарища час назад избили моего друга. И теперь я объявляю вам… Всем! Слышите?! Я объявляю вам, что не спущу этого!

Устюгов шел в казарму и чувствовал, что лицу его жарко, как при большой температуре. В мозгу стучало одно: хватит!

Он быстро взбежал по лестнице в казарму и крикнул с порога:

— Хватит терпеть!

Следом вошли остальные. Солдаты управления ждали их, сидя в молчании на нарах. Возле печки стоял старший мастер и теребил пальцами кончик носа. Когда пришедшие уселись, он спросил:

— Все здесь?

— Все.

— Мурлика нет?

— Нет, — ответили с нар, — повез комбата в гостиницу.

— Тогда слушайте. Я предлагаю написать письмо военному прокурору. И всем подписаться.

— А что, это дело, мужики, — сказал дядя Сережа.

Предложение старшего мастера одобрили.

— Дайте мне! Я напишу! — вскочил Устюгов.

Других желающих не оказалось. Устюгова снабдили запасом бумаги, сразу несколькими ручками, а также необыкновенным количеством ободряющих слов. Младший сержант уселся за дощатый стол дневальных и взялся за письмо.

И только тут младший сержант понял, что писать подобные письма ему до сих пор не приходилось. Впервые представилась возможность вылить всю горечь, что накопилась в душе за последнее время. Обиды, унижения, случаи произвола со стороны своих командиров хлынули на бумагу. Он вспоминал о грубости и рукоприкладстве комбата, писал о неустроенном быте, о том, как прапорщик Чекмарсв торговал по деревням ворованными со склада таблетками от триппера. Вспоминал про тухлое мясо, которое однажды дали им на обед. Работа над письмом захватила его. Казарма давно затихла. Общий свет погасили и лишь над столом дневальных горела лампочка дежурного освещения. Кроме Устюгова, бодрствовал только Вячик, дневаливший по роте. Он сидел возле Ильки и время от времени менял у того мокрые полотенца.

Вошел усталый Мурлик. Покосился на Устюгова и, усмехаясь, спросил:

— Мемуары строчишь?

Устюгов не ответил. Командирский шофер еще раз усмехнулся, зевнул, снял шинель и забрался на нары. Через минуту он уже тихо спал, положив ладони под щеку и ровно дыша.

Часам к трем Устюгов отвалился от стола и потер воспаленные веки. Слева от него топорщились комки рваных и смятых листков. Перед ним лежало готовое письмо. Он сладко потянулся и негромко позвал:

— Вячик… Слышь, Вячик, проснись. Я написал.

Дремавший на краешке Илькиной постели Вячик пробормотал:

— Молодец. Теперь иди спать. А письмо выброси.

Устюгов обиделся, подошел к Ильюшину и тряхнул того за плечи:

— Славка! Чего болтаешь? Ты что, против, да? Чего молчал?

Вячик вздохнул, вынул из кармана папиросы и, закуривая, перебрался к столу.

— Бесполезно это все, — сказал он, с интересом разглядывая пожиравшее спичку пламя.

— Почему? Чего ж молчал? — повторил Устюгов. Вячик снова вздохнул и как бы через силу забрал исписанные листки и прочитал письмо. Затем раскурил новую папиросу, выпустил два дымных кольца, стараясь загнать одно в другое. Устюгов терпеливо ждал.

— Кто так пишет? — наконец сказал Вячик. — Все в кучу смешал. Ты собирался про что писать? Про избиение солдата. А что написал? Об армии ты написал. Сам-то понимаешь? На армию замахнулся. Знаешь же, что повсюду так. Или ты из этих — кто все исправить хочет? Тогда дерзай, бог в помощь.

Вячик поднялся, но Устюгов, вскочив, силой усадил его на место.

— Говори толком, как надо.

Вячик улыбнулся своей подкупающей улыбкой.

— Глупыш ты, ей-богу. Про тухлое мясо написал. Где то мясо? Где акт, подписанный врачом? Почему до сих пор молчал? Грубость командира тебе не нравится, в казарме мерзнешь. Присягу забыл: «…стойко преодолевать лишения и трудности». Писать нужно только про случай с Илькой. О другом забудь. Да и все равно бесполезно. — Вячик посмотрел в непонимающее лицо Устюгова. — Ты сам посуди: писать прокурору, не поставив в известность комбата, не имеешь права. Письмо твое до прокурора в любом случае не дойдет — комбат тысячу раз сумеет перехватить. А если бы и дошло, что тогда? Как докажешь, что Ильку избили офицеры? Может, хулиганы напали?

— Колька видел. Пацан местный. Ты его знаешь, он часто здесь крутится.