Целинный батальон

— Черт с ними. Пусть сидят, пока не надоест. Зампотылу! — К нему протолкался из задних рядов старший лейтенант — зампотылу по второму штату. — Вот что, орел, выдай на сегодня штабу обед и ужин сухим пайком. Солдатам не давать. Ничего, пусть сидят. Мурлика ко мне!

Хронический дежурный, спотыкаясь о крутые ступеньки, побежал наверх за Мурликом. Комбат повернулся и, застегивая на ходу шинель, спросил у идущего слева и чуть сзади Бородянского:

— Как фамилия старика?

Офицеры после отъезда комбата пошли обживать общежитие и на продовольственный склад за пайком.

Солдаты, окрыленные победой, кружились по казарме группами, возбужденно говорили и смеялись.

Потом пыл несколько сник. Скоро появились недовольные тем, что не отпустили поваров на кухню и теперь приходится сидеть голодными. А спать-таки все равно на бетонном полу, что совсем не такое большое удовольствие. Ночью все по очереди обозвали Белоусова дураком и, ругая на чем свет стоит все вокруг и себя в том числе, принялись колотить нары.

Утром управление батальона поднялось на развод. Жизнь в новой казарме началась.

С тех пор прошло два месяца. «Первая выездная» исправно курсировала между батальонным складом запчастей и отдаленными деревнями, снабжая колхозных механиков дефицитными деталями. Функции денежной единицы выполнял самогон. Операции по передаче армейского имущества на баланс крестьянских товариществ производил начальник ПАРМа капитан Веснухин. Ему помогал бригадный слесарь партизан Малеха. Устюгов принимал участие в их делах в качестве скрытого саботажника — тайком прятал от своего вечно похмельного командира все, что мог. И потому хоть какой-то ремонт в ротах все же производился. Однако, время шло, осень клонилась к зиме, целина — к завершению. И однажды обнаружилось, что склад, дотоле казавшийся бездонным, пуст. В последнюю свою командировку бригада Устюгова поехала уже безо всякого задания. Просто зампотех стремился убрать подальше от глаз комбата начальника мастерских.

Приехав в роту и убедившись, что без запчастей они и даром не нужны, ремонтники выбрали себе взвод подальше и решили окопаться там надолго. Задача состояла в том, чтобы найти себе длительную халтуру у какой-нибудь одинокой старушки. Это было непросто: тем же самым был озабочен весь личный состав здешнего взвода. Но выездная бригада не особо горевала — у них был Малеха. Дело в том, что Малеха не только обладал умением «втюхивать» колхозникам ворованные детали по максимальной цене, заваривать крепчайший чифир и в дни трезвого простоя скрашивать своим товарищам тоскливое существование солеными историями, но кроме того он владел сложнейшим и не до конца изученным искусством нравиться женщинам. Особенно перестаркам. А что до одиноких пенсионерок, то у них он просто не знал ни в чем отказа.

В этот раз Малеха раздобыл сразу два адреса. По одному он направил Устюгова с Новожиловым, по другому ушел сам с двумя бригадными партизанами.

Требовалось перекрыть крышу на сарайчике. В первый же день, отрывая слегу, прижимавшую куски толя, Устюгов провалился ногой в лопнувшую кровлю и сильно поранил колено. Хозяйка, нестарая дородная женщина, работавшая в деревенской школе завхозом, кассиром и преподавателем немецкого языка одновременно, перепугалась и предложила проводить младшего сержанта к фельдшерице. Он отказался от помощи и пошел сам. Усадьба фельдшерицы располагалась на самом краю деревни, упираясь разрытыми картофельными грядами в длинный невысокий косогор. При доме был и медпункт.

Саму фельдшерицу Устюгов застал во дворе. Она стояла спиной к воротам в неуклюжем черном ватнике и кирзовых сапогах, колола дрова.

— Давайте помогу, — предложил Устюгов, удивляясь тому, что солдаты обошли этот дом стороной.

Фельдшерица обернулась и оказалась совсем молодой еще женщиной, ну разве чуть постарше его самого.

— У меня самогонки нет, — хмуро ответила она и уже было вновь подняла топор, как заметила рваную штанину и кровь на колене гостя.

Устюгов сидел на топчане в пустой, белой и холодной комнате медпункта, а фельдшерица перед ним на корточках забинтовывала его колено. Она была немногословна, двигалась быстро, но угловато и, что огорчило Устюгова, была некрасива. Правда, что-то неуловимое все же привлекало в ней, но что именно, разобрать было трудно. Возможно, взгляд карих глаз, добрый и умный.

На следующий день Устюгов с удивлением обнаружил, что первая его мысль после пробуждения была о фельдшерице. О том, что после обеда он пойдет на перевязку, и что подумал он об этом не без удовольствия.

В этот день Устюгов работал из рук вон плохо, загубил две остродефицитные в этих краях доски и был по этому поводу громко обруган Новожиловым. За сытным хозяйским обедом Устюгов отказался от самогонки, чем вверг в изумление и окончательно испортил настроение напарнику.

В медпункт Устюгов приковылял, отчаянно хромая. Перевязка заняла не больше десяти минут и прошла в полном молчании. После окончания Устюгов потоптался в дверях, колупнул ногтем краску на притолоке, потер нос и, сказав «спасибо», вышел. Весь вечер был хмур, неразговорчив и от самогонки не отказывался. Засыпая, он видел в наплывающем сонном тумане фельдшерицу в синем платье выше колен. Ноги у фельдшерицы были ровные и чуть полноватые. Платье имело глубокий вырез и когда она наклонялась к ноге младшего сержанта, у того перехватывало дыхание.

На третий день Устюгов явился на перевязку раньше обычного и прямо с порога, словно боясь отказа, выпалил:

— Можно я потом дрова порублю? Без самогонки…

Она посмотрела на него с удивлением, усмехнулась, но ничего не сказала. В этот раз на ней было светлое платье с короткими рукавами и взбитыми плечиками. Платье это очень шло фельдшерице и молодило ее. В нем она показалась Устюгову ровесницей.

Когда закончилась перевязка, Устюгов остался сидеть на топчане и тупо следил за тем, как фельдшерица переставляет в стеклянном шкафу склянки. Его она больше не замечала. Он резко встал и заполненный до краев досадой пошел к выходу. Устюгов знал, что уже никогда больше не придет сюда.

— А дрова? — остановил его насмешливый голос. Устюгов повернулся. Глаза фельдшерицы улыбались. — Как звать-то тебя? — спросила она, когда вышли на веранду и Устюгов поднял с пола топор.

— Петром, — ответил он, — а вас?

— А мы еще не дожили до тех годов, когда на «вы», — ответила фельдшерица и протянула ему аккуратную крепкую ладошку, — Люба.

Устюгов колол дрова до самой темноты. Люба несколько раз выходила из дома в ватнике подобрать наколотое в поленницу. Груда полен росла. Петр вошел в азарт и радовался тому, что работы много, хватит назавтра. И вздрогнул от неожиданности, когда Люба, подойдя сзади, тронула за плечо.

— Хватит. Пойдем обедать.

— Да ничего, я не устал, — ответил Устюгов, но обернувшись осекся. Люба стояла перед ним в накинутой на плечи кофточке и теребила на груди бусы из крупных красных горошин.

Обедали молча. Устюгова подмывало заговорить, спросить, откуда она родом, как оказалась в этой глуши, как ей здесь живется. Но только он пытался заговорить, как язык деревенел и, боясь ляпнуть что-нибудь не то, Устюгов продолжал молчать. За чаем к нему пришла мысль, что истекают последние минуты и скоро он должен будет встать и попрощаться. Эта мысль принесла в душу смятение, близкое к отчаянью. Люба потянулась за вареньем. Устюгов посмотрел на ее руку, и, задержав дыхание, положил сверху свою. Люба подняла на него глаза. Взгляд был спокойный. Устюгов почувствовал, как стыд зажигает ему скулы, и резко отдернул руку. Он быстро доглотал чай, встал и поблагодарил хозяйку за угощение. Люба тоже поднялась и качнула в ответ головой. Устюгов с деревянной спиной и сдвинутыми бровями вышел из комнаты на кухню, оттуда на веранду и взял с вешалки бушлат и дембельскую фуражку. В окнах стояла чернота. Тоскливо стучал по шиферной крыше дождь и где-то неподалеку скрипел колодезный ворот. Устюгов спустился по ступеням и взялся было за ручку двери.