Глиняные буквы, плывущие яблоки

Поток затоплял ложбину под холмом и блестел на солнце...

– Вода-а-а-а! – закричали люди. – К нам вода вернулась!

И бежали вниз, туда, где уже бурлили волны.

– Это все колдовство... – хрипел Председатель. – Этого ничего нет!

– Может, и тебя, Председатель, – нет? Может, ты – колдовство? – смеялись люди. И бежали вниз.

Первые ряды уже вбегали в воду:

– Пресная! Люди, вода пресная... О, какая сладкая!

Вода уже растеклась небольшим озером, поток все бил из земли, поднятый песок быстро оседал. Вот уже все село было у воды; люди падали прямо на берегу и горячими глотками втягивали в себя влагу... Напившись, сбрасывали верхнюю одежду, забегали в воду, брызгались, обезумев... Снова пили, боясь, что вода пропадет, исчезнет, уйдет в землю, оставив мертвый налет соли...

Но вода не исчезала. Кто-то уже кричал из озера: “Осторожно, здесь глубоко”. И смеялся... Все смеялись. Смеялись и плакали. Старый Учитель, умыв лицо, отчего на его мохнатых бровях затрепетала радуга, вытянул дрожащую руку к озеру и зашептал:

– Прощай, свободная стихия! В последний раз передо мной... Ты катишь волны голубые...

И спрятал лицо в ладони.

По берегу ходила Ханифа, водя за руку бледного Участкового, и падала на колени:

– Люди... Простите нас! Ой, простите нас, люди! Это все Председатель и его мафия нас заставляли... Мы никого с мужем обижать не хотели, непроизвольно это получалось... Приходите к нам, я вам и курт, печенье подешевле продам, и носки импортные новые, сто процентов хлопок... Простите нас! Нам просто сына женить надо, вон какой сыночек вырос...

Сыночек – волосатый толстяк с двойным подбородком и девичьей грудью – резвился в воде, брызгая на убегавших от него девушек...

– Простите... – глухо подпевал жене Участковый.

Конечно, их прощали.

Вдруг кто-то закричал:

– Смотрите! Люди, смотрите!

И вот уже десятки голосов закричали:

– Люди! Ойнисе-хон лицо вернулось! Люди, лицо!

Ойниса медленно шла по щиколотку в воде, в мокром халате, который на нее одели еще там, на холме. Безумными пальцами она ощупывала свое лицо, не находя на нем прежних шрамов. Рядом шли и подбегали люди, желавшие увидеть еще одно чудо этого дня и прекрасное лицо Ойнисы...

А Ойниса все недоверчиво гладила свои щеки и бессмысленно улыбалась.

Вдруг, не выдержав, упала и хрипло разрыдалась; школьницы, подоспевшие женщины склонились над ней, гладили ее и целовали:

– Ойниса-хон, зачем плачете? Такое вам счастье расцвело, веселиться надо...

– Да-да, веселиться, – кивала Ойниса, всхлипывала и строила забавные рожицы, привыкая к своему новому прежнему лицу.

За этими чудесами и явлениями природы об Учителе как-то забыли. Потом вспомнили, конечно. Но его не было ни внизу, у озера, ни наверху, около Бани... Искали и в самой Бане – Учитель исчез.

Исчезли, правда, и Председатель, и люди в черном – но за Председателя никто не волновался, а об исчезновении бандитов с их ножами – никто не горевал. А вот Учитель...

Люди стояли около Бани; ветер, обычный наш ветер теребил их, бросал щепоть песка в их недоумевающие лица. Внизу живым изумрудом горело и густело озеро. Стоял нетронутым стол с лакомствами, шевеля на ветру скатертью. Каменным позором топорщилась груда булыжников. Учителя не было.

Только собака Учителя подползла к людям, оставляя кровавый след, и заскулила.

Ее, по просьбе Золота, Сабир забрал. Может, еще выживет.

11.

Я стою около яблони. Все на ней, как и раньше. Качается на ветру клетка с беданой, пленной нашей певицей. Шумит о своих старческих хворях радио. Крутится вертушка.

Золото уже не сидит на ветке, не смотрит в свой любимый бинокль. Потерялся куда-то бинокль, да и кому он, без стекол и увеличения, нужен. А сам Золото...

– Здравствуйте, Абдулла-акя! – приветствует меня, подходя, Золото. – Как здоровье, как дома? Заходите к нам, зачем здесь просто так стоять? Самое неудобное дерево – отец даже срубить хотел, потом решил оставить: пусть оно как дедушка другим деревьям останется.

“Другие деревья” – это молодые яблони, посаженные на месте старого яблоневого сада. Вот такие зеленые внуки.

– Как ты вырос, Золото! – по-стариковски качаю головой, привычка такая недавно появилась. – Сколько тебе уже, пятнадцать?

– Шестнадцать.

– Ай молодец какой! Отец еще женить не хочет?

– Я сам еще не хочу. Буду в педагогический институт в городе поступать, дело Учителя продолжать.

Молчим.

– Ладно, дядя Абдулла, может, все-таки к нам зайдете?

– Спасибо, Золото, я тут еще постою немного, бедану послушаю...

Золото смотрит на меня. Он все понимает. Он уходит.

Да, так мы и не нашли Учителя. Как будто его водой от нас смыло. Когда кто-то из наших в городе был, стал семью его искать, ему сказали: они уехали. А куда уехали – туман и разные соседские гипотезы. И, главное, зачем из города уезжать? – там и газ у них есть, и лампочка горит.

Председатель ведь тоже исчез. Вот уж точно тема для какой-нибудь химической диссертации! Как в воздухе растворился. Правда, представить, как Председатель с его пузом и килограммами растворяется в воздухе, конечно, трудновато даже для научной мысли. Поэтому кто-то говорил, что Председатель, увидев такое обидное для него окончание банного дня, вскочил на лошадь и полетел в столицу. И вроде в столице его потом издали кто-то из наших видел, хотя добавлял, что видимость была нечеткая и вообще в столице много таких людей, похожих на нашего Председателя.

Еще ходили слухи, что, прискакав в столицу, Председатель упал, кому надо, в ноги, и омочил слезой ковры в каких надо кабинетах. И что, кроме слезы, в ход были пущены и более убедительные и конвертируемые доводы.

Только дальше ручеек слухов как бы раздваивался. Одни говорили, что, тронутые Председательскими слезами и прочим, в высоких кабинетах Председателю предложили какую-то уважаемую должность – в столице водой заведовать, кажется. Другие говорят: нет, ничего ему там не предложили, а когда он на колени встал, то ему освободить помещение предложили.

Самую неправдоподобную историю рассказывал Азизка.

Будто вечером банного дня, направляясь в поисках Учителя в соседнее село, он видел издали идущего куда-то Председателя. Будто в это время он услышал на небе какое-то дребезжание, поднял голову – стая саранчи летит. И прямо на Председателя спускается. Чуф! Снова взлетела. А Председателя уже нет.

Село почему-то именно этому слуху больше всего доверия оказало. Ага, говорят, объявилась у них в стае вакансия отца-саранчи. Вот они и вспомнили, что у них тут царевич в виде нашего Председателя имеется. Они за ним и прилетели. Тяжело им теперь, конечно, Председателя таскать-кормить будет. А может, они его уже в саранчу перевоспитали, и он теперь среди них кузнечиком скачет... Темный вопрос.

Семейство, главное, Председательское – тоже быстро съехало. Что-то распродали, что-то так бросили. Мы их не сильно уговаривали остаться. “Произведение искусства, – говорим, – только возьмите. С Александром Македонским и его супругой. Мы себе лучше другого Александра нарисуем”. Уехали.

А вот те двое в черном, кстати, через некоторое время в соседнем районе всплыли. За какие-то прежние хулиганские художества попались. Участковый туда ездил, с ними разговаривал. Удивительную вещь потом рассказал. Оказывается, эти двое, когда дождь пошел и вода хлынула, конечно, убежали, но потом про слова Ойнисы-хон насчет “ночи любви” на досуге вспомнили и решили Ойнису-хон найти. И вроде явился им во сне какой-то дервиш с длинными волосами и посоветовал про “ночь любви” и другие детские глупости забыть, а не то их какой-то “безводный ад” ожидает. И я, говорит дервиш, вас, как заступник, спасти не смогу. И такой убедительный сон оказался, что парни свое бандитское мировоззрение поменяли, а поймали их вообще на каких-то старых делах. И вскоре отпустили.