Сын Гетмана Орлика

- Ты что это отчебучил? - спросил Григорий у собрата.

- Слишком крепкий козацкий табак я купил в Бахчисарае, забил дыхалку даже цыганскому коньку, - лишь улыбнулся Карп.

И опять стелилась степью пыль, мчались без отдыха путники, так как еще до вечера хотели попасть в Олешки.

В последнее время у Григория одно путешествие сменялось другим. Из Марселя парусником в Смирну, караваном через пустыню к Мантаню, на носилках (их несут великаны-негры) торжественно ко дворцу крымского хана - тот уважал Григория и принимал его как самую уважаемую персону. Сюда он попал после Стамбула, где немного не сложилось с делами: в турецкой столице сменился визирь; нужно было время, чтобы выяснить политику нового правителя, можно ли с ним вести речь о создании санитарной границы против опасной для всех в Европе России. Зато у крымского хана Орлик нашел полнейшее понимание.

- Знаю: Россия рано или поздно не даст жить моему народу, - открыто сознался хан. - Поэтому, если уладится дело с другими европейскими монаршьими дворами, мы готовы ударить одновременно с юга. А если это придется делать спешно, то воины мои пойдут сразу же, даже без предварительного согласования со Стамбулом.

Григорию удалось через много лет в конце концов встретиться с отцом в Салониках, где Филипп Орлик фактически был под надзором султанской стражи.

Отец постарел, ссутулился под бременем обстоятельств и той исполинской ноши, которую сам добровольно взял на собственные плечи. Сын вглядывался в знакомые до боли черты, в  густо усеянное морщинками лицо, будто лишенная  влаги земля растрескалась на сонцепеке, и какое-то двойное чувство овладевало им: горечь оттого, что не все удается человеку в ее неподъемных трудах, и вместе с тем гордость за отца, который все возможное, на что способен человек, делает для украинского дела.

Они проговорили весь вечер и всю ночь. Догорали свечки, и их заменяли  новыми. Отец показывал письма в монаршьи дворы и ответы на них, и всякий раз, когда зачитывал слова, свидетельствовавшие о понимании козацкого дела, в его глазах вспыхивал огонек, такой знакомый Григорию с детства, - огонек отваги, когда надо действовать решительно и безотлагательно.

Несмотря на ограничение, в Салониках отец все-таки умудрялся руководить дипломатическими потугами верной старшины, разбросанной в Париже и Вене, Кракове и Варшаве, Гамбурге и Стокгольме. Какая-то теплая волна накатила на Григория, когда на отцовском столе увидел и свои письма, писанные латынью, с алфавитным кодом, т.е. шифрованные. Изобретенный Орликами способ шифрования в течение десятилетий не могли рассекретить, поэтому Филипп Орлик, как и его сын, были спокойны: если их письма даже и попадут в Тайный приказ, суть их все равно невозможноно будет постичь.

- Отец, а можно это письмо глянуть? - спросил Григорий, прочитав сверху, что адресован он запорожскому козачеству.

- Какие там от тебя тайны... - улыбнулся отец и заменил догоревшую свечу - пламя предыдущей он не задувал, а гасил, по древнему поверью, просто пальцами, смешно встряхивая их от легкого ожога.

Григорий молча пробегал глазами строки довольно длинного письма. Гетман и убеждал, и просил, и советовал своим собратьям не впасть в обманное заблуждение. Григорий читал молча, но слышался ему при этом родительский голос, в котором страсть естественно соединялась с холодным и дальновидным расчетом, который основывался на знании мнений и настроений в европейских монаршьих дворах.

«И в такое удобное, счастливое, благоприятное и для войны удобное время вы, добрые молодцы, Войско Запорожское, позволили себе  восхититься хитрыми льстивыми обещаниями московскими, которые они редко когда выполняют, а тем более не выполнят относительно вас, добрых молодцов, Войска Запорожского и всего нашего народа, так как с давних времен они заклятые враги наши. Я бы не удивился, если бы вы, ваша сила, добрые молодцы, Войско Запорожское, не испытав на самих себе московского коварства, перешли на сторону Москвы, а меня  удивляет то, дорогая братия моя, что вы, уже имея, кроме прежних доказательств, живые и свежие примеры лживого обещания московского как на себе, так и на отчизне своей, легко, необдуманно и неосмотрительно ему верите. Разве испарилось из вашей памяти то, как Москва, приобретая Сечь, приманила льстивыми обещаниями царской ласки военную старшину и общество к присяге и рубила им в лагере головы?

Григорий, слегка прищурившись, поднял глаза – не хватало света.

- Я не знаю ответа вам, но мне писали из Сечи, что, кроме десятков тысяч наших людей, погибнувших на строительстве Петербурга и Ладожского канала, еще тридцать тысяч погнали на персидский фронт, и мало кто из них остался жив. А еще 60 000 казаков и крестьян с Украины сгноили на строительстве укреплений над Азовским морем, имущество их пустили под военные реквизиции.

- Это правда, Григорий, не знала наша земля большего бедствия от сотворения. Дело в другом – опомнимся ли, сплотимся ли, приобретем ли сознательную старшину козацкой нации? Но лучше дальше читай...

«...Пишу все то, о чем и раньше многократно и широко писал вам для осторожности, добрым молодцам, и если найдете в чем-то неправду, разоблачите меня. И только надеюсь, что никто, даже из врагов моих, не найдет в том вранья, так как все, что я советую вам, от чего предостерегаю, все то известно всему миру и много из вас, убегая от московского тиранства, были очевидцами всего того и могут подтвердить правильность моих слов.

Теперь чтение Григория прервал уже отец:

- Засиделись мы. Может,  ты голоден?

- Какая в эту пору еда, глухая ночь...

- Знаешь, Григорий, я не имею доподлинной уверенности, что мои слова дойдут до души, что они там укоренятся. Но буду без устали повторять: надо уважать себя! Еще лорд-протектор Англии Оливер Кромвель именовал нашего гетмана «Богдан Хмельницкий, Божьей милостью Генералиссимус Греческой Церкви, Император всех Запорожских Козаков»... Сегодня запрещают наш язык, запрещают печатать книги по-украински, а я не устану напоминать: чехи начали печатать книжки в 1478 году, украинцы – в 1491-ом, поляки – в 1497-ом, сербы – в 1553-ом, а москвины – в 1664-ом. Святой Константин нашел Евангелие и Псалтырь, написанные «русскими письменами» еще в 860-году. Поработить можно оружием, изменой, нарушенным словом, но дух народа подневольным не станет...

Мерцали свечи, по стенам пугливо шарахались тени - Григорий пробегал строку за строкой написанное отцом, и казалось ему, что это не молчаливые буквы, а человеческая боль и крик: с высоты своих лет, боевого и дипломатического опыта гетман хотел докричаться до собратьев и предостеречь их.

«…Не сомневаюсь, что Москва, если еще не успела привлечь, то наверное будет стараться привлечь вас к присяге на верность себе, и сомневаюсь в том, чтобы та самая Москва захотела присягнуть со своей стороны на сохранение всего того, чем вас, добрых молодцов, обнадеживает, чего она никогда не совершит, а если и совершит, то к большему обману, чтобы той лживой присягой скорее соблазнить и потерять вас. Знайте и то, добрые молодцы, которые и присяга, если только вы ее составили, не действующая и перед Бог не грешная, так как, присягнув предварительно единодушно на освобождение отчизны, теперь вы присягнули лукаво, а или же можно присягать на погибель отчизны? А и вдобавок Москва, взяв из вас присягу, как захотит, так с вами и с отчизной нашей совершит, и тогда присяга ваша и душу вашу занапастить, и отчизну в безодню бросит, и вільностей лишит. После всього этого прошу вас, добрых молодцов, Войско Запорожское, у имени любви к отчизне и перед Бог содеянной присяги об обороне отчизны к последней капле крови, оставить свое намерение, которое вы осуществили или еще только собираетесь осуществить о переходе на вражеский вам и отчизне сторону, воспользоваться удобным и счастливым временами, что сейчас нам выпал, за таких больших и непобедимых для выполнения наших священных долгов; в другом случае через наше непостоянство мы потеряем этот момент для освобождения нашей дорогой родины и никогда уже такого не увидим, и до конца дней не дождемся. Обращаю, наконец, ваше внимание, что я здесь, оставаясь при его милости хану, имею внимательное, пыльное и неутомимое о вас старания, и постиг полно его ханскую милость, что он за натурой - господин, ласковый к вам, добрым молодцам, Войску Запорожского, всем сердцем благосклонный и всяческого добра вам и отчизне нашей благожелательный; следует только, чтобы вы, добрые молодцы, откликнулись к его ханской милости письмом через своих посланцев и уверили его, что никогда не собираетесь переходить на московскую сторону и отходить от обороны и владычество его ханской милости, а остаетесь в готовности к военному походу на первый его ханской величественности указ. Уверяю вас христианской совестью, которые не будете жалеть и не только жалованье, а и надлежащее вознаграждение за свою работу и подвиги будете иметь в польской стороне и получите пожиттєві и удобные постои. Все это пишу вашмосцям, добрым молодцам, Войску Запорожскому из ревностности и от искренней моей к вам и к отчизне любви и приязненные, с которой к вам и зостаюся искренне благожелательный всего добра приятель и брат, Филипп Орлик, гетман Войска Запорожского».