Современная датская новелла

— Марион, — говорит он. — Хорошо, что ты была дома.

— Совсем чокнутый, — говорит уборщице девушка.

— Зря она тащит его в комнату, — говорит уборщица.

Женщине не до них. Сейчас большой мужчина ляжет в постель. В подсобке. Теперь она и есть Марион. Уж она-то не даст маху.

— Вот он, голубчик! Порядок! — слышится знакомый голос в дверях.

Это вернулось несколько завсегдатаев, портовых грузчиков. С ними полицейский. Он внимательно смотрит на промокшего человека. Направляется к нему, оставляя на полу мокрые следы.

— Здравствуйте, фру, — говорит полицейский. — Что, наделал он вам хлопот? А ну-ка…

— Его надо уложить в постель.

Женщина в халате выпустила промокшего человека, он пошатывается и шмыгает носом.

— Мы же говорили, — бормочут завсегдатаи. — Мы сразу смекнули — с этим парнем дело нечисто.

— А ну-ка, — повторяет полицейский, беря промокшего человека под руку и легонько подталкивая его к выходу. — А ну, давайте по-хорошему…

Женщина стоит и смотрит. Один из завсегдатаев говорит извиняющимся тоном:

— Ну вот, теперь все законно. Надо же, до чего дошел. Вперся на машине прямо в море. А в машине — баба. Сам-то он, сука, выбрался. Ну еще бы! А баба, значит, так и осталась сидеть мордой в тине. Крепко, а? Понятно, кто-то это видел. Народ видел, как он вылез и смылся. Ну, что, по-вашему, можно, его, гада, за человека считать? Я так и знал — тут дело нечисто.

— Будете брать что-нибудь? — спрашивает женщина в халате.

— О’кей. Положите нам два бифштекса. С гарниром.

— В одну тарелку?

— В две, пожалуйста. Да, знаете ли, чудно — вдруг увидеть эдакого фрукта своими глазами. Про такое только в книжках читаешь, так или нет? И всегда думаешь, приврал писатель маленько. Взял да и вперся, паскуда, с бабой и со всеми причиндалами. Стрелять таких надо, верно?

— Что ж, так оно и будет, — говорит женщина, подавая бифштексы.

Они платят в кассу.

Уборщица начинает подтирать грязь.

Снаружи льет как из ведра. Теперь он снова вымокнет — промокший человек среди других промокших людей. Черт-те что!

Свен Хольм

Кто наш враг?

(Из записок военного врача)

_{Перевод С. Белокриницкой}

Для нас было полной неожиданностью, что выступать надо уже завтра. Никто не думал, что это произойдет так внезапно — большинство вообще вряд ли думало, что это когда-либо произойдет. Мы успокоились в своем привычном беспокойстве, перестали замечать свой страх: он казался нам присущим самой жизни.

Утром в городе прекратилась всякая работа. Первые слухи испуганными зверьками заметались из квартала в квартал. За ними следовал надутый человек с энергичным голосом и ногами; он рысью носился по улицам, рассыпая отрывистые удары палочек по барабану, висевшему у него на животе. Его голос был беспощаден — он непрерывно выкликал нараспев пронзительным дискантом: генерал приказывает… все мужчины города, способные носить оружие… завтра в девять часов на площади…

Если в нашем безбожном городе поклонялись какому-то божеству, то это был страх. Но, боясь взглянуть ему в лицо, мы никогда не спрашивали себя о его причинах и редко сознавались в нем, хотя он все больше овладевал нами. Его увеличивали тревожные вести из далекого истерзанного мира — о переворотах, о беззакониях, о пытках, о массовых убийствах. Могущественные города, далекие, как другие планеты, подчинили нас себе угрозами и многозначительными улыбками. Мы не успевали разобраться в событиях, вести обгоняли друг друга, не проникая в наши мысли сквозь оболочку страха и недоверия.

Но последняя новость — объявление войны — касается нас непосредственно. И вдруг мы получили возможность признаться в своем страхе. Он обрел реальный объект.

Можно было ожидать, что теперь страх достигнет апогея. На какое-то мгновение нас действительно захлестнула паника, но потом страх изменил форму, превратившись в своего рода решимость и мужество. Перед нами встал выбор: относиться к войне как к трагедии, или принять ее как неизбежность. Большинство выбрало спокойствие.

Вечером я собрал свое снаряжение. Гертруда заштопала мой мундир. Она молчала, глотая слезы. Она проявляла удивительную самоотверженность.

Я проверил запасы лекарств, перевязочного материала, хирургических инструментов. Все упаковано, и моя маленькая повозка готова завтра тронуться в путь.

Заходил сосед, который обычно помогает мне с различными поделками по дому. Он казался взвинченным, советовался со мной о вещах, которые, без сомнения, мог решить и сам. Он похож на рыбу, вынутую из воды. Жаль беднягу! Но это у него не прежний страх. С прежним страхом покончено. А это всего лишь беспокойство из-за предстоящей завтра разлуки с женой и детьми.

В городе жизнь бьет ключом, все охвачены лихорадочным оживлением. Известие о войне вызвало не столько тревогу, сколько облегчение. Мне пришла в голову удручающая мысль: война развязана не против нас, а внутри нас.

Мы маршировали целый день. Когда стало смеркаться, разбили лагерь. Все это больше похоже на военную игру бойскаутов, чем на настоящую войну. Горланят дурацкие песни. Все как будто вырвались на свободу. Завязывают дружбы, дают клятвы, изливают души. Наша армия напоминает стаю кочующих лемингов или пьяную компанию.

Мы расположились у большого озера, куда я однажды в юности ходил в поход. Я узнаю эти причудливые нагромождения скал. Тогда я был отчего-то счастлив, и теперь озеро и его окрестности вызывают у меня ощущение счастья, как будто оно исходило от них, а не заключалось во мне самом. Так бывает, когда смотришь на старую фотографию.

Быстро опускается ночь.

Мне отвели специальное отделение в одной из больших палаток. Вокруг — мои ящики и инструменты. Несколько человек уже обращалось ко мне с несложными травмами и заболеваниями ног: растяжение связок, воспаление вен и тому подобное. С язвой желудка, обычно надоедающей мне с утра до вечера, не обращался пока никто.

Мы еще ничего не знаем о враге, с которым нам предстоит сразиться. Завтра командование даст разъяснения. Сейчас генерал, полковник и подполковник собрались в желтой палатке в центре лагеря. По слухам, они там пьют и давно уже шапками закидали противника.

Расставание с близкими было тягостным. Женщины и дети сбились в кучу и плакали. С нами они простились торжественно и спокойно, но стоило им остаться одним, как самообладание покинуло их.

Большая пестрая толпа женщин кричала и махала нам вслед. Она напоминала растрепанный, увядший букет, а мы в своих серо-голубых мундирах — поезд, уходящий в горы. Мы еще долго слышали их голоса, даже когда город скрылся за низкой цепью холмов.

Гертруда была такая молодчина. Ночью она не плакала, молчала и только просила меня не закрывать глаза. Ласкала меня горячо и нежно, горячее и нежнее, чем в молодости, в начале нашей любви. Я был благодарен ей за то, что она не стала выдумывать какой-то необыкновенный завтрак. Прежде чем выйти, мы медленно провели руками по телу друг друга сверху вниз, как тогда, в наши первые дни. И я увидел, что улыбка ее все еще прекрасна.

Солнечные лучи чисто вымыли улицы, небо сияло нахальной бодростью. Когда мы подошли к площади, она взяла меня за руку. Из великодушия она заговорила о новой книге, которую начнет читать вечером. Гертруда весело болтала об этом, чтобы я мог представлять ее себе — дома, за столом, с книгой.

За стенами палаток — темень и безмолвие. Ночь не отступает перед людской массой, как бывает в городе. Небо покрыто тучами, но ветра нет. Воздух полон звуков, вплетающихся в тишину. Иногда из какой-нибудь палатки доносится смех или песня. В походной кухне гремят посудой. А в той части палатки, которая отделена от лазарета перегородкой, рассказывают анекдоты. Все время, пока я пишу, я слышу голоса. Сначала монотонной струей течет сам анекдот, потом вдруг широко разливается смех, потом во все стороны летят брызги — голоса, перебивая друг друга, на разные лады пережевывают анекдот. Минута молчания — и новый анекдот.