Современная датская новелла

Было это в полдень, когда мы остановились на отдых в небольшой лощине. Разбили желтую палатку, поставили помост, привели двоих обвиняемых со связанными за спиной руками.

Одновременно генерал объявил, что мы уже завтра утром встретимся с нашим таинственным врагом.

Он сказал это, очевидно, для того, чтобы успокоить армию, но сейчас, когда ненависть к врагу достигла апогея, солдатам нужно было нечто более конкретное. В их теперешнем настроении они были бы рады, если бы им, как делалось в средние века, дали в руки восковую куклу, изображавшую ненавистного врага, и они могли бы всячески измываться над нею, надеясь, что это нанесет ущерб и ее прототипу.

Генерал, рассерженный неожиданной реакцией солдат, требовавших, чтобы им сказали о враге все, заупрямился и не стал давать никаких разъяснений. На секунду мне почудилось, что хоть теперь они что-то поймут, но я ошибся — ведомые непреодолимой силой, они могут двигаться только в одном направлении, подобно лавине.

Вечером нам было сделано новое сообщение. Известие, полученное утром, — что враг находится на расстоянии одного дневного перехода отсюда — оказалось ложным. Предполагается, что мы будем в радиусе действий противника еще через два или три дня.

Войско встретило новость довольно равнодушно. Немножко поворчали и разошлись. Вроде того, как иногда слегка подергивается во сне лицо крепко спящего человека. Раз противник еще так далеко, интерес к нему опять отступил на задний план. Пока был только поход. Теперь командование, кажется, поняло психологию своего войска.

Именно по этой причине лагерь разбили только поздно вечером. Ставили палатки спокойно, привычно, но без особого рвения.

Те, кто обращался ко мне с небольшими повреждениями коленных суставов и стоп, в основном помалкивали. Разве что жаловались на усталость и выражали пассивное желание поскорее увидеть врага.

Мы недоступны страху и панике, ведомые волей — нашей собственной волей, вырвавшейся из-под контроля разума. Волей лунатиков. Наши тела автоматически выполняют простейшие действия — ноги шагают, губы спрашивают, кто наш враг; мы же погружены в расслабляющее упоение своей ненавистью. Заряд активного действия, как ампула с ядом, лежит у нас внутри, в ожидании приказа; тогда мы перекусим ампулу, и яд безраздельно овладеет нами.

В полдень двое солдат попытались убежать. Один — веселый и милый парень, другого я не помню. Их ожидала кара, установленная за дезертирство в условиях военного времени.

Генерал выделил при помощи жеребьевки шестерых солдат и велел им отвести дезертиров за сараи, мимо которых мы как раз проходили.

Остальные стояли под палящим солнцем, которое в эту минуту пробилось сквозь тучи. Я вспоминаю звуки, доносившиеся из-за сарая, мух, которые летали вокруг, запутываясь в наших немытых волосах, внезапную резкую команду генерала и выстрелы, глухо ударившиеся о стену сарая и подхваченные эхом.

Я освидетельствовал трупы, но ушел прежде, чем их стали хоронить. Когда шестеро солдат зарывали мертвецов, было очень тихо, слышались только звонкие удары лопат о каменистую землю, а потом — шаги возвращавшихся в строй солдат.

Теперь я опишу то, что произошло, когда мы вечером разбили лагерь. Мы собрались перед помостом, потому что на него неожиданно взобрался полковник, хотя мы не видели, чтобы он, как заведено у начальства, выходил из желтой палатки. Тихо, но отчетливо он приказал нам подойти поближе. Он хочет нам кое-что объяснить. Движения полковника не казались нервными, однако все же выдавали внутреннее напряжение. Но он не успел ничего объяснить. Он произнес всего несколько слов — о нашем враге; потом в желтой палатке что-то вспыхнуло, сухо щелкнул пистолетный выстрел. Полковник без звука повалился на помост.

Секунду тишина разрасталась, словно мыльный пузырь перед тем, как лопнуть. В следующее мгновение толпа сгрудилась на помосте, и он рухнул под ее тяжестью. Я попытался протиснуться вперед, но это оказалось почти невозможно, а когда я наконец сумел пробраться к полковнику, он был уже мертв.

Быть может, память обманывает меня, но мне кажется, что в возникшей давке и хаосе не раздалось ни единого восклицания, ни единого человеческого голоса. Слышался только странный шум, какой производит стадо скота, толпящееся у ворот в загон. Только звук трущихся друг о друга тел, и ни единого выкрика. У меня нет слов, чтобы передать всю омерзительность этой минуты.

Но картина ярко запечатлелась в моей памяти: генерал и подполковник с автоматами, направленными на нас, липкий желтый луч прожектора на проломившемся помосте, палатки, искаженные лица солдат и труп полковника. И тут в мире снова возник звук.

Может быть, генерал кричал уже несколько минут, прежде чем я смог воспринять этот звук как человеческие слова.

— При малейшем признаке беспорядков мы будем стрелять! — кричал он, водя по полуокружности оружие, направленное на нас. — Это была необходимая мера. Полковник помешался. Он хотел навязать войску ложное представление о враге, чтобы захватить неограниченную власть. Раньше он попытался воздействовать на подполковника, что вызвало у того нервное истощение и последующий шок. Но теперь подполковник нашел в себе силу духа собственной рукой застрелить преступника. Тем самым он пресек распространение паники и положил конец разброду и шатаниям, которые полковник вносил в ряды нашей армии при помощи постоянной дезинформации. Теперь полковник уже не сможет фальсифицировать получаемые нами донесения относительно расположения врага, руководство укрепится, и боеспособность армии возрастет. Но пока не восстановится абсолютное спокойствие, мы вынуждены ввести более жесткие правила внутреннего распорядка. Мы не можем допустить ослабления армии. Поэтому малейшее неповиновение и оппозиция по отношению к руководству будет караться смертной казнью.

Генерал и подполковник стояли с поднятыми автоматами, пока мы не разошлись по палаткам.

Я не слыхал никаких разговоров и потому не знаю, о чем думают солдаты. Но одно я знаю: они проглотят все, что угодно. Любое унижение, любое беззаконие. О, теперь они считают полковника вражеским агентом! Или ничего не считают, а просто в отупении ждут, когда, наконец, врагу будет позволено воплотиться в реальный образ. Они ждут, как дети, и готовы проглотить все, что угодно.

Они перестали разговаривать друг с другом. Только автоматически выполняют простейшие действия. Я сказал: они проглотят все, что угодно. Пожалуй, правильнее было бы выразиться так: они давно перешагнули предел того, с чем может мириться человек, так что теперь уже нет границ тому, что они допускают обрушиваться на их головы.

Ночью объявили тревогу. Пронзительная сирена не умолкала, пока мы все не выкатились из палаток. Уж не враг ли приближается? Я видел множество лиц, внезапно превратившихся в сгусток напряженного ожидания. В какой образ воплотится наш противник? Бледные лица с вытаращенными, невидящими глазами…

На площадке между палатками мы увидели только желтый луч прожектора и двух своих военачальников с автоматами.

Мы топтались как стадо баранов, заливаемые гнусным желтым светом, пока генерал не велел нам разойтись.

Я не ожидал иной реакции, кроме полного безразличия и понурых голов, но вскоре после того, как я улегся на койку, в другом отделении нашей палатки начался шум. Я расслышал слово «восстание», но голос оборвался, о пол палатки глухо ударилось упавшее тело.

Еще через секунду они внесли его ко мне без сознания, с рваной раной в затылке.

— Залатай его, доктор, — сказал один из них, — и вылечи от завиральных идей.

Он пролежал у меня остаток ночи. Я промыл и зашил рану, а он так и не пришел в себя. Он призывал к восстанию, говорил, что отравит генерала и подполковника. Голос у него был дикий, и боли он не чувствовал.

Рано утром за ним пришли и отвели к генералу в желтую палатку. Больше мы его не видели.