Современная датская новелла

Мать. Там висит ее портрет. Кай однажды принес его сюда.

Вот он, над койкой. Старая фотография, но это лицо матери. Ее живые глаза глядели на него, как бы говоря: смотри, не промочи ноги. Мать никак не хотела примириться с тем, что ее дети выросли. Она всегда говорила с маленьким мальчиком. Это было ее утешением. Он не смеет становиться взрослым.

И вот он здесь. Ее сынок. Бегущий от руки закона, ибо он убил человека. Только мать могла догадаться, где он, но у нее нет сил добраться сюда.

Когда они перебрались в этот летний домик, она радовалась, как школьница, которую вывезли на экскурсию. У мальчиков свое жилище, и они делят его с ней. Когда Кай однажды побежал в лавочку за чаем, она, улыбаясь, сказала Свену:

— Теперь я могу исчезнуть. У вас обоих есть теперь свой угол.

Свен задрожал всем телом. Всего через три недели Кай лежал мертвый с двумя пулями в груди. А рядом с ним Эрик — его лучший друг. Мертвые.

Накануне вечером группа движения Сопротивления была на заводе в Ольхольме. Восемь человек. Среди них Грелль.

Вдруг их окружили. Обе стороны стреляли, но бой был коротким. Каю, Эрику и Греллю удалось бежать. Грелль отставал, но ему помогли.

Наутро Грелль ушел от них. Сказал, что идет прощупать обстановку. Он не вернулся, но пришли его друзья — немцы.

Этот домик, которым они когда-то так гордились, стал последним прибежищем для них обоих. Но Кай боролся. Боролся, пока пули не пробили ему сердце.

Свен был мальчишкой тогда. Он не понимал, как мать могла улыбаться после того, что случилось. Как она могла? Разве она не потеряла самое дорогое?

И только когда принесли рубашку, она перестала улыбаться. Он никогда больше не видел ее улыбки. Когда он утром ушел в школу, она улыбалась. Когда он вернулся, она сидела в углу на стуле, зарывшись лицом в рубашку. У нее было мертвое лицо. Глаза кричали, но слез не было. Пальцы скользили по пятнам крови.

Только мать знала, что произошло в эти короткие часы. Она никогда об этом не говорила.

С того дня мать жила в своем мире, и никто не смел проникнуть в него. Как раз тогда и случился страшный приступ, после которого была потеряна всякая надежда, что она когда-нибудь сможет подняться. Даже этой надежды у нее не осталось.

Только однажды он заглянул в мир матери. Когда газеты сообщили о помиловании Грелля. Свен прочел сообщение в поезде по пути домой. Когда он осознал смысл этого сообщения, он почувствовал, что колеса поезда громыхают где-то в нем. Их ход становился все быстрее и быстрее. Казалось, они хотят разорвать его изнутри.

Он вышел на первой же станции и пошел домой пешком. Шел, не замечая дороги. Все время видел перед собой улыбающегося Грелля, изображенного на первых полосах газет.

Вернувшись домой, он положил газету в передней. Мать это заметила. Обычно он, не снимая пальто, вручал ей газету.

— Можно мне взглянуть? — спросила она. Голос слегка дрожал.

Он дал ей газету. Глаза их встретились, и его взгляд словно сказал ей о том, что произошло. Он вышел. Лучше, если мать останется с этим одна.

В тот день он начал поиски. Как бездомный, бродил по улицам, ища улыбающееся лицо. Он не знал, как поступить, когда встретит Грелля. Ему нужно было только его встретить. Очутиться с ним лицом к лицу.

— Вот я пережила и это, — сказала мать, когда он поздно вечером вернулся домой. — Это произошло быстрее, чем я ожидала.

Больше она ничего не сказала. Но в тот вечер он как бы лишился матери.

Он снова взглянул на фотографию. Непостижимо, как много включает в себя человек.

— Теперь ты теряешь меня, мама, — произнес он. Быстрым движением отложил фотографию в сторону. Он испугался. Испугался своего голоса, нарушившего тишину. Испугался себя самого, боялся, что не совершит задуманного.

…Слушай, Эгон. Помнишь, как мы, мальчишки, радовались окончанию войны? Нас заражало общее настроение. Мы кричали «ура» нашим. Смотрели на них с восторгом. И выкрикивали ругательства в адрес не наших. Проклинали их, отворачивались от них. Все были охвачены одним чувством в те дни, жили только чувством.

Но кое-кто трезво оценивал обстановку. Эти трезвые завершали свое дело.

Именно они, немногие, совершали предательство. Когда-то они отреклись от наших братьев и их борьбы. Они были жестоки и карали борющихся смертью.

А сегодня эти люди стали нашими лидерами. Они выиграли окончательную победу, отрекшись от своих прежних позиций. Они прикрыли мертвых покровом лжи, выступая со словами горячей признательности павшим.

А мы были опьянены торжеством победы. Мы ничего не видели, ничего не слышали. Мы так радовались, что не замечали ничего вокруг.

Какое предательство! Какая страшная действительность — те, для кого война была рынком торговли, стали наследниками победы, за которую бились Кай и Эрик.

Поэтому-то и должно было случиться то, что случилось. Грелля и его сообщников нужно было освободить как можно скорее, чтобы круг замкнулся. Тем, кто боролся против наших братьев, нужно было снова объединиться. Они действовали различным оружием, но цель у них была одна.

И вот свершилось. Самые недостойные, те, кто продал свою совесть за карьеру, стали вожаками нашего поколения. Они поведут нас вперед.

Было только два выхода — или они раздавят нас ложью, или мы дадим им отпор.

Я знаю, что ты ответишь, Эгон. Ты веришь в нечто лучшее. Ты живешь среди людей, ушедших далеко вперед от меня. Среди людей, которые намерены бороться с предательством. Но есть и другой мир, мир людей, которых подавили слова, и эти слова наши лжевожаки хотят заставить нас защищать. Они всегда хотели уничтожить вас, ведь вы — величайшая опасность для предателей.

Но я не мог быть вместе с вами. Я был одиночкой, лишенным веры. Я и остался одиночкой. Я не понимаю, как молодые люди сегодня могут верить во что-то. И все же именно ваша вера придает мне силы.

Теперь я совсем один. Загнан в угол, откуда нет выхода. Несколько часов отделяют мое «сейчас» от неизбежного поражения. Наступает утро. Последнее утро для меня. Скоро все будет кончено.

Поэтому это письмо так важно для меня. Мои последние слова — состязание с временем.

Не спрашивай, почему я могу думать так спокойно и ясно. Как я могу заниматься прошлым, отвлекшись от моего страшного настоящего. Никогда я не был так спокоен, как теперь. Никогда часы не означали для меня так много. Я ведь хочу жить. И нет для меня ничего важнее жизни.

И все же я убил человека. И должен умереть.

Поэтому тебе надо знать, что мои слова — это не самозащита. Я не хочу защищаться. Я хочу обвинять. Я, убийца, Свен Биркер, хладнокровно убивший Хейнца Кристиана Грелля, обвиняю людей, ввергших нас в великое предательство. Я обвиняю себя самого и моих сверстников, ибо мы позволили им ослепить нас словами, ибо наше наивное доверие к авторитетам стало нашим участием в предательстве против борцов за свободу.

Слушай. Я солгал. Я убил не хладнокровно. Я боялся. Какое-то короткое мгновение ужасно боялся.

Ты должен знать все. И это тоже. Ты знаешь, что я учился стрелять. Не знаю почему. В спортивном клубе.

И все же я всегда ненавидел оружие. Эти жестокие, мертвые вещи, созданные для одной цели: убивать. Созданные людьми для того, чтобы убивать людей.

И я научился убивать. Общество меня этому научило. Месяцами меня учили, как нужно убивать. Это отвратительно. А прекрасные, высокие слова, которые нам говорили, делали это еще отвратительней.

Изо всех сил я старался сохранить последние крохи самоуважения. Я не хотел принимать в этом участия. Гордость от того, что я правильно вонзил штык в мешок с песком, превращалась в отвращение при мысли о том, что этот мешок изображает собой человека. Часто мне хотелось кричать, но я молчал. Был примерным молодым человеком, который послушно учился тому, чему общество считало нужным меня учить.