Барабаны пустыни

Вчера сообщили о дне похорон. Ты повернул назад, забился в хижину, погасил фонарь и проплакал до утра. Что это — протест, горе безысходное или всего лишь глупая слабость? Утром облачился в одежду циркового акробата, бродил по улицам и переулкам — доказывал себе собственную храбрость. До самой ограды дома Абу Шагура дошел, чтобы лицом к лицу столкнуться с начальником уезда! Он-то все знает! Вот он, смотрит на тебя как на заклятого врага. Да, промахнулся ты!

Кто-то замогильным голосом объявил, что настало время прощаться. Все разом вскочили, словно по приказу. Принялись бормотать стихи из Корана. Голос Саида Саадаллы дрожал все время, пока он читал внятно и раздельно суру «Скажи: Аллах един!» Абу Шагур подошел к нему и тихо сказал:

— Ты не пойдешь!

Саиду стало неловко, он попытался протестовать:

— Но ведь я же пришел!

Абу Шагур резко оборвал его:

— Говорят тебе — нет!

Затем добавил мягче, словно извиняясь:

— Останься здесь… Я вернусь!

Снаружи уже собрались все соболезнующие, женщины плакали. Дождь перестал.

Подошли четверо мужчин, подняли носилки на плечи. Под несмолкаемые крики и стенания шествие тронулось. Возглавлял его начальник уезда, разгонявший мух своим разноцветным опахалом из страусовых перьев. Рядом с ним молча шел Абу Шагур. Все брели медленно и повторяли хором: «Аллах велик!»

Говорил я ему тысячу раз: не ввязывайся в политику! От нее одни неприятности. Но он не послушал меня, поступил необдуманно. Да смилуется над ним аллах. А от меня ему — прощение и отпущение грехов на этом свете… На демонстрации тысячи были, а погиб Иса! За что? Прости за дерзкие мысли, о всеведущий, на то — мудрость твоя… Мстить? Но кому? Не один человек, не племя убило Ису. И король не виновен ни в чем, тому есть много доказательств. Ису убило правительство. А что я могу сделать с правительством?

Аллах предостерегает рабов своих, души свои в грех ввергнувших. О аллах! Что стало со мной, до чего дошла слабость моя! Дай мне силы, господь, ты ведь всемогущ!

Мы вели себя как мужчины в свое время, о сын Саадаллы! Теперь настал ваш черед. Твой отец сражался в горах против итальянцев с винтовкой в руках, а когда его схватили, его убил Грасиани собственной рукой и вздернул потом на виселицу!.. Тебя обманули, сказали, что после пламени остается пепел. Нет, пламя несет за собой горящие угли, и только горящие угли оставляют пепел. Поверь мне!

И я Ису потерял, о сын Саадаллы. Он был единственным моим ребенком. А кто не оставил потомства на этом свете, тот не жил вовсе. Вот ты рискнул всем, что есть у тебя, и пришел, несмотря на полицию и розыски. А зачем? Соболезнованиями Ису не вернешь, так зачем было идти на такой риск?

Абу Шагур принялся бормотать стих из Корана, когда шествие завернуло в одну из главных улиц, ведущих к кладбищу. На тротуаре были повсюду расставлены столы со стаканчиками чая и чашками кофе, с наргиле. Несмотря на уличный шум, Абу Шагур слышал, как кто-то молился о прощении, а кто-то читал короткую суру Корана.

Он бросил взгляд в сторону и увидел закутанного в старый бурнус шейха — тот стоял, прислонившись к стене. Пожилой мужчина, одетый в измазанный глиной костюм цвета хаки, поднялся с тротуара и почтительно поклонился. Стоявший неподалеку европеец снял шляпу и отступил немного назад. А все остальные равнодушно слонялись по тротуару, как будто ничего не произошло. Он опустил голову и углубился в свои мысли…

Когда он вместе с начальником уезда вернулся домой, соболезнующие уже удалились. Но плач не смолкал. На полу корчилась в рыданиях старуха. Он прикрикнул на нее:

— Хватит! Прекрати плакать!

Вздрогнув, она подняла голову и, словно прося о помощи, сдавленно прошептала:

— Сын Саадаллы…

Дядя Абу Шагур обменялся быстрым взглядом с начальником уезда. Брови его поползли вверх, он уже начинал понимать случившееся, когда старуха добавила осипшим от слез голосом:

— Пришли и схватили его… Они избили его, словно ишака, здесь, прямо на моих глазах. Как козла за собой потащили!

Она вновь зарыдала, а дядя Абу Шагур, привалившись к стене, спрашивал себя, плакать ли ему теперь по своему Исе, по сыну Саадаллы или по обоим вместе…

Начальник уезда достал платок, провел им по лбу, будто вытирал пот, и стал разгонять несуществующих мух. Второй раз он уже оказался в неловком положении. Он откашлялся и робко сказал Абу Шагуру:

— Может, направим ходатайство?

Абу Шагур тупо уставился на него а не ответил. Это, вероятно, означало то, что он отвергает предложение.

Прощаясь, начальник уезда что-то долго говорил Абу Шагуру, но тот не слушал. Оставшись один, он взял коврик, повернулся в сторону киблы, приготовился к послеполуденной молитве и прочел «Фатиху»…

Закончив молитву, он попросил прощения у аллаха. Он молил всевышнего оградить раба его от шайтана неверного. Потом сел, поджав под себя ноги и перебирая четки. Потер их обеими руками. Вынул носовой платок из кармана. Понюхал толченого табаку. Чихнул три раза. Затем поднялся и засеменил в гостиную. Запах смерти еще не рассеялся там. Снаружи темнело. Торжественная тишина стояла вокруг. Он открыл железный сундук, вынул винтовку. Погладил ее своими искривленными пальцами. Заботливо вытер куском старого муслина. Поколебался — и вставил обойму. Сунул в карман маленькую книжечку Корана, повесил четки на шею, вскинул на плечо винтовку и вышел.

Постоял немного у ограды, прислушался к плачу старухи. Понаблюдал, как солнце окрасилось в багровый цвет и скрылось за горизонтом. Послал проклятие шайтану — про себя и вслух — и пошел по направлению к городу.

Перевод И. Ермакова.

© Перевод на русский язык «Простор», № 8, 1973.

Собаки

Сначала она не обратила на него никакого внимания: так, стоит себе какой-то бездельник. Но, отойдя от парадного подъезда, оглянулась: поджарый уж больно, точно голодный пес… и зубы оскалил… Может, и язык высунет, словно собака, томящаяся от жажды?

Она ждала долго. Маленькая стрелка часиков подбиралась к десяти. Еще не поздно… Ей вспомнилась не затухающая вот уже больше месяца газетная перебранка с транспортной компанией «Наср». Раньше ей казалось, что газеты, как всегда, преувеличивают, а теперь, когда ее автомобильчик пришел в негодность, она убедилась воочию: все верно. А тут еще этот тип сзади — ловелас в нестираной сорочке… Ловелас? Волк уличный, таких здесь на каждом углу встретишь — стены подпирают без цели… И когда они только спят?

Машины вихрем проносятся мимо. Некоторые притормаживают, водители язвят взглядами, мысленно раздевают… От таких она с раздражением отворачивалась. Стоявший у подъезда мужчина подошел ближе, ужалил взглядом в спину. Ехидна!

— Ждать нет смысла… Автобус не придет. Три автобуса сломаны, остальные стали сразу после девяти на площади Революции — дальше не пойдут.

Женщина не обернулась, промолчала. Молчание становилось неловким, и он попытался еще раз:

— У меня друг живет неподалеку… Пойдем к нему, он тебя подвезет. У него есть машина.

Господи, как глупо и пошло! Тысячи раз она от знакомых слышала про подобное, а подруги просто все уши прожужжали — делились опытом… Знакомая сцена примелькалась, как карикатуры на последней странице газет, которые муж просматривает за завтраком, попивая кофе. Она поправила часы на запястье: уже десять.

Бездомные кошки перебегают улицу, залезают на мусорные ящики, пробираются то осторожно, крадучись, то мчатся по тротуарам как угорелые. Зеленый и красный свет светофора выключили, остался только желтый. Вспыхнет и погаснет во мраке — словно подмигивает. Жизнь замерла, остановилась — уже не стучат каблуки по мостовой, да и машины все куда-то исчезли… Только изредка лай бездомных собак вырвется из улочек старого города — и стихнет.