Испанский сон

— Сказал, не трогай, — буркнул он угрожающе.

— Но я хочу…

Слов не было. Слова означали проигрыш. Этот смотрел на нее со страхом и отвращением, как на змею. Как же быть? Ведь она упускает время, инициативу.

Она решилась идти на прорыв.

— …пососать. Я минетчица. Потому и целка…

Он, казалось, только этого и ждал. Провалился ее прорыв — она лишь дала ему моральную опору. Знала же, что слова — проигрыш… Дура. Невыдержанная дура.

— Минетчица?.. — рявкнул он. — Сука! Чего сразу не сказала, твою мать?

— Постыдилась… да и ты условие поставил…

— Постыдилась! Сука!

Он вскочил на ноги, натянул штаны с кальсонами. Размахнулся и ударил ее по лицу. Она упала на кровать лицом вниз и почувствовала, как кровь вытекает из ее носа и как ткань наволочки втягивает ее своими мягкими волокнами… засасывает ее кровь… жадно сосет, сосет…

Этот бушевал.

— Дрянь… хуесоска… Ишь чего захотела… Чтоб я пососать тебе дал, захотела? А не подавилась бы?

Он схватил ее за волосы, поднял, посмотрел ей в глаза.

— В рот захотела? А может, откусить захотела?

Он опять врезал ей по лицу, и сразу еще раз, продолжая держать за волосы. Не нужно защищаться, мелькнуло в голове; теперь ясно, что он просто псих… все здесь становятся психами… лишь бы не повредил что-нибудь серьезное, глаз например… Скоро его истерика пройдет. Может быть, это еще можно поправить… Она заплакала — вполне искренне, просто потому, что было больно. И противно, и глупо, и обидно.

— Х-- тебе, а не папаня, — буркнул он наконец и отпустил ее волосы.

Она продолжала плакать, натягивая на себя трусы, колготки, все остальное.

— Я твоему папане… — злобно продолжал он, думая, по всему, как бы отомстить ей побольнее, — я ему укольчиков-то наставлю… Соска херова… Я такое сделаю твоему папане, что ему жить не захочется…

Она вскочила с кровати и вцепилась ему в горло.

— Ты… ублюдок… только посмей…

Он не ожидал этого. Он просто испугался, побледнел, ослабел от страха, даже не пытаясь оторвать ее руки от своего горла, просто глядя бессмысленными округлившимися глазами на ее избитое, искаженное яростью лицо.

Она отпустила его.

— Слушай, ты, — сказала она мрачно. — Внимательно слушай, подонок. Я готова забыть, что здесь произошло. Но меня сегодня освидетельствуют, ты понял? И если ты… моему Отцу… хоть что-то… хоть вот на столечко…

Он молчал.

— Под статью пойдешь мигом. Гарантирую.

Он молчал. Даже о расписке не вспомнил.

Вся злоба на подзаборных насильников, на мудаков-односельчан, на Семенова и его подручных, на прокуратуру, на персонал сумасшедшего дома — вся эта злоба, оказывается, накопившаяся все-таки в ней вопреки Завету и дремавшая где-то в глубине души до поры — вырвалась наружу и обратилась на Этого, как будто он был единственным, кто мешал им с Отцом жить так, как они хотели. Между тем он был всего лишь туповатый медбрат, не имеющий в жизни ничего, кроме единственной сладкой игрушки; столкнувшись — да еще впервые — с угрозой потерять это единственное, он и должен был бушевать, как животное или ребенок. Она уже поняла это — разумом, но не душой, против ее воли продолжающей исторгать эту страшную злобу. Он мог бить ее, но не должен был даже заикаться про Отца! И она добавила — презрительно, с гнусной ухмылкой:

— И все бабы узнают, что ты за мужик.

Она накинула шубку, взяла в руки оставшееся, отперла дверь и хлопнула ею. Это было неправильно, это был риск, ее не должны были видеть в коридорах больницы с кровоподтеками на лице… следовало хотя бы умыться — но она не хотела делать это в палате, с Этим за спиной. Он мог снова взбеситься, трахнуть чем-нибудь сзади по голове; но самое плохое — она опять показала бы ему свою слабость, а этого уже было нельзя. Теперь он должен был бояться ее, как огня. И будет бояться. И не пикнет.

Весь народ отмечал начало славного праздника — два выходных и понедельник впридачу! — а она шла по городу куда глаза глядят, безучастная к жизни, расхристанная, со свежими синяками; прохожие, поглядев на нее, покачивали головой и улыбались беззлобно, а милиция не интересовалась ею, должно быть, лишь потому, что в ближайшие пару деньков ожидалось превеликое множество таких же, как и она, только еще страшнее.

Она добрела до общаги, поднялась на этаж, провожаемая по пути все такими же ироническими взглядами, бухнулась в чем была на свою кровать и притихла. Хорошо, что нет ни Вали, ни Гали; некому приставать с расспросами и дурацким сочувствием. Плохо, что сорвалось. Ну, не сорвалось… но теперь готовить нового исполнителя… да и за Этим следить… ждать очередного удобного случая… славного праздника Первомая… Откуда же настолько уж поганое настроение? Неужели из-за синяков на лице? Или оттого, что опять не вышло — и значит, она не хозяйка себе?

Ах, вот оно что. Поняла. В хороший день понедельник они с Отцом не сядут на поезд. Понедельник будет не такой уж хороший день. Они с Отцом еще долго не сядут на поезд, вот почему ей было так плохо. Да. Еще два месяца. Впрочем, неполных. Сколько дней? В апреле тридцать, да еще в марте… двадцать четыре? Двадцать четыре; сегодня уже не считается. Пятьдесят четыре дня. Восемь недель без одного посещения.

Что ж, вяло подумала она, нужно что-нибудь делать… Выпить, наверно, раз такие дела, отметить праздничек. Для начала, придумать про синяки. Да чего там придумывать — пьянь налетела, пожелала, не получила, и вот результат. И поганое настроение, конечно, только от этого — испортили ведь праздник, козлы.

Спускались сумерки. Она поднялась, села поближе к столу, включила настольную лампу и достала из ящика зеркало. Фу. Плохой вид; и вряд ли пройдет до вторника. Педагоги училищные, конечно, не поверят про пьянь… Придется пару дней пропустить. Не беда. Теперь у нее куча времени.

В дверь постучали, и она погасила лампу. Ну вот. Кто-то с кем-то поделился свеженькой новостью, и сейчас начнется: «Галчонок здесь? Ой, Мариша, что это с тобой? Какой ужас! Что случилось? Расскажи!» Уж конечно, как это так — они видели, а мы нет. Всем надо видеть. Сучки любопытные… Может, запереться?

Дверь открылась, не дожидаясь отлупа или приглашения. Никто ничего не сказал. Она глянула — через плечо, вполоборота. То, что она видела в зеркале, ей не понравилось, но то, что она увидела в проеме двери, ей понравилось еще меньше.

Там стоял Этот, медбрат, и обычно шкодливая его рожа на сей раз имела выражение неопределенное, а потому еще более неприятное и почти что пугающее. Откуда Этот знает про общагу, мелькнуло молнией в голове. Провал! Он знает про общагу… значит, и про училище… может, и не он один… кто еще? Значит, поняли, что мне есть что скрывать? Он пришел меня шантажировать, да?

Ха. Да это же ясно, зачем он пришел. Теперь только бы выяснить, откуда ему известно…

— Можно зайти? — спросил Этот.

— Заходи, — равнодушно обронила она. — Только дверь не запирай, пожалуйста.

Он зашел, аккуратненько закрыл дверь, снял шапку, помялся на месте.

— Ждешь, чтоб пригласили присесть? — осведомилась она. — Не дождешься. За распиской пришел?

— Э… — выдавил он и почесал за ухом. — Да я про нее и забыл, про расписку.

— Тогда зачем?

Он засмущался, и тут она догадалась. Поняла, откуда он знает про общагу и зачем он пришел. Ну конечно же. Это почему-то рассмешило ее — так, что она даже не смогла удержаться, чтоб не хихикнуть.

— Шел, значит, следом за мной.

— Ну.

— Хотел удержать от освидетельствования… Как видишь, еще не ходила. Доволен?

— Я не затем шел, — тихо сказал он.

— Детектив тоже мне, — хмыкнула она. — А зачем же еще? Передумал, что ли? Согласен, может, как предлагала?

Взгляд Этого пропутешествовал по комнате.

— Так значит, — с недоумением спросил он, — ты здесь живешь? Не в деревне?

Она вздохнула.

— Какая тебе разница… Прописку показать?

— А на вахте сказали, ты здесь живешь.