Сады диссидентов

– Черт, да у него все немецкие ВВС на хвосте! Вот бы сейчас повернуться и вдарить по ним – тогда бы ты сразу рекорд побил!

– Да, но тогда он попадет на следующий уровень. А так – он играет целый вечер на одном-единственном четвертаке.

– Хочешь сказать, он мухлюет?

– Найди себе другую игру, а его оставь в покое.

– А если я в эту хочу поиграть?

– Ладно, он через час закончит. Не потому, что проиграет: просто у нас комендантский час.

– Да ты шутишь!

– Найди другую игру или ступай, погуляй пока. Он закончит, когда закончит.

И все это время красная кнопка пылилась без дела. Пилот, летевший во Времени, кружился в непорочной тишине, словно Бык Фердинанд, двигавшийся по небесной арене и увлекавший за собой целую свору матадоров в виде хвоста кометы.

И вот Серджиус снова стал активистом-оппозиционером. В 1979 году он был еще слишком мал, чтобы участвовать в марше против ядерного оружия, но вместе с Мерфи помогал старшеклассникам делать плакаты и лозунги, а потом они отвезли все это в трех фургонах к специальному автобусу в округе Колумбия и вернулись обратно в Пендл-Эйкр, чтобы упражняться в игре на гитаре и слушать репортажи о марше по радио. Год спустя, когда возобновили призыв в армию, снова было объявлено о марше, и опять Мерфи усомнился, стоит ли пускать туда Серджиуса. Серджиус изо всех сил упрашивал его, называл себя прирожденным демонстрантом, рассказывал ему о том, как ночевал на Народной пожарной станции, и о многом другом. Но все без толку. Хотя, пожалуй, все его настойчивые мольбы привели к некоему кумулятивному результату, а может быть, через пару лет Серджиус просто заметно подрос, и это сыграло решающую роль. И все-таки, пожалуй, главной причиной того, что Мерфи позволил Серджиусу пойти на демонстрацию, стало предложение Тоби Розенгарда сопровождать Серджиуса и, в случае чего, защищать его.

На марш собирались и другие старшеклассники – те, кто в силу выпавшего по каким-то причинам учебного года оказались ровесниками первокурсников колледжа, но именно Тоби поддержал просьбу Серджиуса и вызвался стать его “телохранителем”. Тоби, носивший исключительно черные концертные футболки, выделявшийся своим шрамом на подбородке и решительными жидкими усиками, как-то лениво мужал и не казался особым силачом; Тоби безусловно был (тут наметанный взгляд Мерфи никак не мог ошибаться) самым ярым любителем травки из всех школьников, кто ее курил; но в Тоби явно было и еще кое-что, помимо внушительно крепкого телосложения, из-за которого горстка “качков”, имевшихся в Пендл-Эйкр, вечно порывалась то погасить его окурок, то просила его выступить в роли тяжелого форварда, если им грозил полномасштабный прессинг. Тоби, который с одиннадцати лет каждые выходные ездил на поезде в Нью-Йорк, был прирожденным лидером, то есть умел довести до белого каления школьного воспитателя, особенно когда подстрекал сверстников прогулять уроки или, как случилось однажды, притащил в Ист-Хаус целую бочку пива. Поэтому в желании Тоби взять Серджиуса под свое крыло Мерфи увидел хороший знак – и для самого Тоби тоже. И когда настало то самое июньское утро и к сборному пункту приехало гораздо больше школьников из Пендл-Эйкр, чем когда-либо раньше, потому что прошел слух, будто на этот раз в Центральном парке затевается небывалый митинг против ядерного оружия и событие такого масштаба ни за что нельзя пропустить, – на сей раз Серджиус сел в автобус вместе с остальными.

Мерфи велел Серджиусу и Тоби вести себя осмотрительно и не лезть на рожон. Это требование легко было выполнить, оказавшись, будто внутри сэндвича, в огромной людской толпе, зажатой между газоном с втоптанной в него грязью – и небесами с далекой коркой из небоскребов. Большая лужайка была местом праздника, она находилась в радостном согласии с самой собой, только вот Тоби думал иначе – он бесстрашно искал хоть какой-нибудь диссидентской “линии фронта”. Он оторвал Серджиуса от остальной массы ребят из Пендл-Эйкр. Они вместе пробрались к краю парка, чтобы прощупать ту зону, где праведность лицом к лицу сталкивалась с враждебностью или равнодушием внешнего мира. У Коламбус-серкл они протиснулись в первые ряды, где орущая толпа под раздававшиеся в мегафон речевки: “Чего мы хотим?” – “МИРА!” – “Когда мы хотим его?” – “СЕЙЧАС!” – оказалась притиснута к полицейскому заслону. А заслон подкрепляла плотная стена из исполинских лошадей с безразличными глазами.

– Пошли, – скомандовал Тоби, и они, пригнувшись, полезли вперед.

Тоби был точь-в-точь как Мирьям – он так же страстно жаждал борьбы. Вот как Серджиус узнавал теперь своих родителей: по сходству кого-нибудь с ними, по непрошеным взглядам. Так и сейчас на него вдруг нахлынули сенсорные воспоминания, и он, словно душа, уже перевоплотившаяся в новое тело, заново окунулся в ужас прошлой жизни, наяву очутился во сне, ощутил, как мигом схлопнулось время. Ведь однажды он уже подходил слишком близко к лошадям – вместе с Мирьям, в центре, в ходе знаменитой оккупации Министерства здравоохранения и социальных услуг, во время марша матерей за бесплатные ясли и детские сады, когда женщины намеренно, чтобы привлечь к себе внимание, тащили детей в самую гущу и давку. Он знал это животное с раздувающимися, будто бездонными ноздрями, с реками пота на выпирающей груди, животное такое чудовищно-огромное, что полицейский в высоких сапогах, сидящий в седле, смотрелся карликом по сравнению с этим великаном. Серджиусу казалось, что выпускать эту дикую звериную стихию на улицы – просто безответственно и что, наверное, Томми с Мирьям, ведя свою безрассудную и упрямую борьбу, будто не замечают, что государственная власть, которая придумывает все эти электрические стулья и водородные бомбы, оставляет право на нигилизм только для себя. Но разве мог тогда Серджиус найти слова, чтобы объяснить все это родителям? А потом у него отняли такую возможность. Нью-Йорк открывался для него как некая зона ожидания, где в сегодняшний день отовсюду просачивались беды из прошлого, где этот остров кишел ликующими неисчислимыми миллионами людей, и все они выступали свидетелями мира, съежившегося до размеров одного страдающего мальчика и одной чудовищной – и, наверное, тоже страдающей – лошади.

Из-за того, что Серджиус находился под опекой пансиона и не очень-то любил покидать его территорию; из-за того, что в его судьбе, в более широком смысле, принимал участие Комитет по стипендиям молитвенного дома на Пятнадцатой улице; из-за того, что он старался никогда не пропускать молитвенных собраний; из-за того, что он сделался кем-то вроде “заместителя” на уроках Мерфи и сам обучал игре на гитаре кучу ребятишек помладше, – по этим-то причинам Серджиус в пятнадцать лет стал объектом для добродушной шутки, которая ходила по всему Пендл-Эйкру: все говорили, что, когда он окончит какой-нибудь квакерский колледж, может быть, Эрлхем, или Хейверфорд, или Суортмор, он вернется сюда и займет место Мерфи. Нельзя сказать, что Мерфи сколько-нибудь явно намекал, будто хочет уйти, хотя, облачившись во власяницу из цитат Фокса, он лишь больше замкнулся и почти не общался с коллегами; возможно, в этой шутке отразилось общее нервозное желание, чтобы Мерфи вместе со своей серьезностью перебрался в какое-то другое место.

Мальчик-квавер и сам не мог понять, как относится к этой шутке.

Однако любое другое поприще казалось ему едва ли не сугубо теоретическим.

Однажды вечером его позвали к телефону-автомату в Вест-Хаусе, и он услышал голос Стеллы Ким. Она сообщила ему, что если он желает увидеть бабушку, быть может, в последний раз, – впрочем, как знать, сколько ей суждено прожить, – то он может навестить Розу в доме престарелых. Вот тогда Серджиус опять сел в поезд и поехал в Нью-Йорк. Только на этот раз он твердо решил, что будет воспринимать его как самый обыкновенный город, а вовсе не как театральную сцену, где разыгрываются драматические эпизоды из безвозвратного прошлого. Он убьет дракона, которого олицетворяла его бабушка, и сам узнает, какую власть она могла иметь (или не иметь) над ним, какую обиду она держит (или не держит) на него.