Сады диссидентов

В машине директора, по дороге в Филадельфию, Серджиус поедал дырявые пончики из пакета и слушал бесконечную запись “Скрипача на крыше”. Она все играла и играла.

Прежде чем зайти в зал для судебных слушаний, Серджиус встретился в соседнем кабинете со Стеллой Ким. Школьный директор отошел в сторонку, а Серджиус и лучшая подруга его матери обнялись и долго стояли так, прижавшись друг к другу. Исходивший от Стеллы Ким смешанный запах пасты мисо, марихуаны и пачулей моментально вернул Серджиуса в те давние вечера, когда он оставался дома под ее присмотром. Этот запах мог лишь отчасти перенести его в прошлое; хотя Стелла Ким появилась здесь в бирюзовом брючном костюме, Серджиусу казалось, что эта одежда смотрится на ней чужеродно, но теперь он никак не мог припомнить, как же она обычно одевалась раньше. Он уронил несколько стыдливых слез на бирюзовую трикотажную ткань. Похоже, Стелла Ким очень хорошо угадала, когда пора разжать объятья, и тогда они все втроем спокойно вошли в зал, где их ждал судья. Зал суда оказался скорее похож на большой скучный кабинет, чем на то, что уже нарисовало воображение Серджиуса, да и сам судья тоже не оправдал ожиданий: мантии на нем не было, молотком он не стучал. Одетый в самый обычный костюм, лысый, с седыми лохматыми бровями, он сидел не на возвышении, не на подиуме или в башне, а за самым обыкновенным столом для переговоров – просто сидел и шуршал бумагами в папке.

Стелла и директор выдвинули стулья и уселись, оставив для Серджиуса место посередине. Он тоже сел. За столом сидел еще один незнакомец. Он не поднялся и не представился, а потом молчал, как и Стелла с директором: судья не хотел, чтобы они что-то говорили. Он с самого начала ясно дал понять, что присутствующие взрослые должны оставаться немыми свидетелями во время его диалога с означенным ребенком, а затем сразу принялся говорить вещи, явно предназначенные для их ушей.

– Я в ужасе от, м-м, невероятного количества нарушений в рассматриваемом деле, и не в последнюю очередь – от бесконечных отсрочек в ознакомлении суда с важными материалами и свидетельствами, с одной стороны. И опять-таки, все эти, гм, обстоятельства с самого начала сопровождались загадочными отсрочками со стороны самого истца.

Слова судьи показались Серджиусу полнейшей белибердой. Но тон, которым он все это говорил, наводил на мысль, что Серджиус оказался перед лицом могучей, необоримой власти, которой он так долго боялся, – перед лицом той самой силы, противостоять которой он готовился чуть ли не с самого рождения. Иными словами, он нисколько не сомневался, что этот судья, пускай на нем и не было мантии да и выглядел он не очень-то внушительно, вот-вот приговорит Стеллу Ким, директора и его самого к электрическому стулу. А потом их уведут в камеру смертников, и на их защиту под стенами тюрьмы встанут активисты, а их самих отныне станут называть “Филадельфийская троица”.

– Кроме того, с учетом всех особенностей юрисдикции, однако, м-м, ввиду того, что доктрина тысяча девятьсот семьдесят третьего года касательно интересов ребенка действует здесь в той же полноте, что и в Нью-Йорке, и поскольку иск был подан через полицию Филадельфии, а также после всесторонней консультации с соответствующими отделениями в Нью-Йорке, м-м, было признано, что данное отделение полномочно вынести решение…

Все это словоизлияние в присутствии означенного ребенка должно было в конце концов вылиться в один-единственный вопрос:

– Признаете ли вы, что Серджиус Валентайн Гоган – это вы?

– Серджиус? – подсказала Стелла – и навлекла на себя сердитый взгляд судьи.

– Э, да, признаю. – Серджиус давно уже не слыхал своего среднего имени. Чужеземец в чужом краю [25], вспомнил он.

– Вы сознаете, что ваши родители, м-м, что их уже нет в живых?

– Да.

– Я сейчас приму решение, мистер Гоган, и я не про шу вас принимать его за меня, но ваше мнение имеет вес в данном вопросе, согласно доктрине тысяча девятьсот семьдесят третьего года. Вы меня понимаете?

– Да. – Нет.

– Мальчик, хотите ли вы проживать с вашей бабкой Розой Циммер в Нью-Йорке или же вы предпочитаете оставаться под опекой школы-пансиона Пендл-Эйкр?

К концу того лета жизненная орбита Серджиуса расширилась: теперь она охватывала уже не только Вест-Хаус и стол Мерфи в школьной столовой. Его приняли в свой круг немногочисленные хиппи-огородники, замаскировавшиеся под любителей интенсивных курсов иностранных языков. Собирались они в шалашеобразном, занавешенном занавесками-“варенками” помещении в Ист-Хаусе, или среди грядок кукурузы, где под ярким солнцем поспевали молодые початки, обвитые шелковистыми волокнами, или вокруг костра, который обычно разжигали позади хозяйственных сараев. Пожалуй, нет ничего удивительного в том, что в таких экстремальных условиях – почти как на необитаемом острове, где уцелела лишь горстка людей, а большинство комнат стояли пустыми, – статус малыша неизбежно возрастал, и старшеклассники должны были воспринимать его как своего ровесника. Несмотря на ежедневную приличную трехразовую кормежку и вполне комфортные бытовые условия в Пендл-Эйкр, все равно здесь господствовал дух выносливости, как будто все сидели в окопах, на линии фронта, на войне с неведомым врагом. Сигареты и гормоны – вот что служило здесь общим знаменателем или точкой схода, где противоположности объединялись. Особенно это ощущалось каждый вечер вокруг костра, когда подростки подбрасывали в потрескивающее пламя очищенный от мусора трут, хворост и щепки, а потом стояли, как загипнотизированные, на ковре из сосновой хвои и раздавленных окурков, и наслаждались чувством единения, какое всегда свойственно людям, находящимся на краю света. Эта школа странным образом спаивала привилегированных детей – тех, кого готовили к частному пансиону уже с того самого дня, как отдавали в детский сад движения “Кантри-дэй”, – с теми “трудными” ребятишками из бедняцких белых городских кварталов, чьи родители поместили своих чад в спокойную и безопасную гавань квакерства потому, что вовремя прислушались к советам со стороны общинных старейших вроде тех, какие обитали на Пятнадцатой улице. Но, что еще удивительнее, эти противоположные элементы спаивались совершенно легко, обиды у тех и у других были совершенно одинаковыми, точь-в-точь как хвоинки, валявшиеся в лесу.

У подростков было куда еще пойти: в двух милях от школы находился “городок” Ист-Эксетер, который состоял из забегаловки с пиццей и музыкальным автоматом, парочки бензозаправок, где продавались сигареты, и маленькой галереи с автоматами видеоигр. Серджиусу ходить туда запрещалось школьными правилами. Ну и отлично – ему вовсе не хотелось покидать территорию Пендл-Эйкр. Сборища у костра происходили достаточно далеко – удивительно далеко. При свете костра сараи образовывали сплошную стену из тени, которая замыкала границы, очерченные густыми непроходимыми лесами. А потому вокруг костра возникало особое крошечное царство, где детство как будто уже осталось далеко позади, а взрослый мир, между тем, все еще находился на безопасном расстоянии – в миллионе миль отсюда. Как-то раз один накурившийся паренек разжал ладонь и показал Серджиусу наполовину выкуренный тлеющий косяк с марихуаной.

– Слушай, Серджиус, а ты случайно не стукач Мерфи?

– Нет.

– А ну отстань от него, – сказал кто-то.

– Да ладно – я же просто спросил.

Чтобы наглядно показать Серджиусу, что призраки Алфавитного города или Саннисайда застали бы его врасплох, учитель музыки устроил ему неожиданную и довольно жестокую проверку делом. Как-то раз в конце того лета Мерфи велел Серджиусу принести пару чистых футболок и носков, запихнул их к себе в рюкзак – и через некоторое время они вдвоем уже сидели в поезде. Серджиус уснул, и ему показалось, что прошло всего пятнадцать или двадцать минут, как вдруг, еще не стряхнув с себя сонного оцепенения, он очутился на Пенсильванском вокзале, и пришлось вылезать из вагона. Мерфи крепко взял Серджиуса за руку, и они, пробравшись через беспорядочный поток пассажиров к турникетам подземки, спустились на платформу и поехали в центр города. Серджиус не успел даже рот раскрыть, как они уже поднимались на Седьмую улицу.