Сады диссидентов

– Нет. – Только не вполне развеявшийся запах, боль, зрительный образ.

– Значит, она не попутчица?

– Простите?

– Ее нельзя назвать попутчицей?

– А что это значит – “попутчица”? Это какое-то кодовое слово?

– Сэр, я стараюсь осторожно придерживаться принятой терминологии. Прошу прощения, если чем-то обидел вас. Я имел в виду, что, несмотря на то, что ваша спутница проводила вас в аэропорт, она сама не планировала сегодня никуда путешествовать. Теперь я понятно выразился?

– Но до этого вы выразились иначе.

– Может быть, сэр, вы сами предложите более удачный термин вместо моего? Скажите так, чтобы я вас понял, своими словами.

– Думаю, что нет.

– Значит, она никуда не собиралась путешествовать. Просто мне придется указать это отдельно. Вы не могли бы сообщить мне ее имя?

– Хрена с два!

– Это излишне, сэр. Так кто же тогда она, если не путешественница?

I am the backwards traveller, ancient wool unraveller [36] – эту песню Харрис Мерфи регулярно напевал своему приемышу, когда Мерфи хотел утешить Серджиуса или убаюкать, плачущего. Серджиус никогда не пытался узнать, откуда берет начало этот мотив, хотя в исполнении Мерфи казалось, будто эта мелодия взывает к нему с какого-то отдаленного кельтского острова. Серджиус вдруг задумался: а где сейчас Мерфи, жив ли он вообще? Слишком поздно, как всегда, слишком поздно.

– Да нет, она не путешественница, – ответил Серджиус. – Она из “Оккупай”. Запишите это. И я – тоже.

– Вы “тоже” – кто, сэр?

Путешественник вспять. Пилот, летящий во времени. Американский коммунист по праву рождения, хотел бы ответить Серджиус. Вы поймали американского коммуниста. Однако он понятия не имел, что означают эти два слова – даже по отдельности, не то что вместе. And we were sailing songs, wailing on the moon [37]. Так вот куда попадал человек, который решил путешествовать вспять: назад, в любимую песню Мерфи.

– Я хочу сказать, мы оккупировали ваш сраный туалет.

– Сэр, мне бы очень хотелось, чтобы вы поняли всю серьезность ситуации. Советовал бы вам умерить грубость выражений, чтобы я мог уместить все ваши показания здесь, на одной странице.

– Да, мы занимались этим прямо здесь, в вашем паршивом тюремном аэропорту. Вы застукали меня, поймали с поличным.

– С каким поличным?

– Нет, это вы мне объясните.

Это вовсе не было отпором из каких-нибудь буйных искупительных грез Серджиуса. Скорее, это была мольба: ну, объясните же мне, пожалуйста, в чем дело! Объясните, если только можете.

– Сэр, именно из этого аэропорта вылетал Мухаммед Атта [38]. Я был здесь в тот самый день, и я отнюдь не горжусь тем, что мы пропустили его тогда через наш контроль. В тот день пришел конец моей американской невинности, и вот что я вам скажу сейчас: никогда больше, пока я на посту. А теперь, пожалуйста, положите обе руки на стол. Благодарю.

Совсем как бейсбольный тренер, неохотно и хладнокровно тянущийся к телефону штрафного “обезьянника”, инспектор кивнул той офицерше с рацией.

– Давайте, – приказал он ей. – Скажите им, чтобы девушку задержали.

Серджиус положил руки на стол. Его самолет уже улетел. Вот так, именно так, все и должно было случиться. Серджиус прибыл сюда, в этот ключевой, пусть и неопределенный пункт назначения, в это “неустановленное место”, и оказался отрезан от жизни на этой планете, хотя и не взмыл ввысь. Наконец-то прибыл в эту глухомань – и засветился перед законом.

Ячейка из одного человека, бьющаяся, как сердце.