Сады диссидентов

Революция на самом деле была тайным событием, которое происходило где-то в подкожном слое обманутого века. Это был процесс – да, диалектический, – совершавшийся между двумя, а затем тремя людьми с разным цветом кожи и явно противоположными идеологическими воззрениями.

1954–1962. В данном случае последняя дата, начертанная на надгробной плите, относилась к тому времени, когда Роза и Дуглас в последний раз занимались любовью, а в последние годы их отношений (это было Розино словцо – и можно забыть, что его употребляли другие) такое случалось все реже – иногда раз в несколько месяцев. Роза чувствовала, что он не столько остывает к ее прелестям (которые обмякли и потускнели), не столько теряет аппетит (он-то оставался прежним), сколько удаляется от нее, проваливаясь назад – в тяжесть собственных шагов. Его утягивала назад роль семьянина и мужа – этот семейный груз медленно, десятилетиями, засасывал и тянул его на дно, как зыбучие пески. Диана Лукинс была больна. Речь не шла о смертельной драме – ее болезнь была просто постепенным угасанием, ускорением бренности. Жизненную дистанцию ей предстояло пробежать быстрее всех. Волчанка. Роза услышала название этой болезни не от Дугласа, а от Цицерона, и узнала, что Дуглас никогда не произносил этого слова не столько из жалости, сколько из почтения. Он не желал оправдываться перед Розой болезнью жены – предлогом, на который нечем было бы ответить.

Роза позволила ему медленно удаляться.

Роза вцепилась в Цицерона.

Роза все больше отравляла жизнь членам правления Публичной библиотеки Куинсборо. Когда-нибудь, шутили они, нам придется принять ее в свои ряды – лишь бы она заткнулась.

Роза ругала Мирьям. Дочь, как и Дуглас, все чаще оставляла Розу одну. Но у нее для Мирьям – в отличие от Дугласа – находился подходящий для ругани голос. Она распекала ее точно так же, как когда-то ее саму распекала ее мать, – только в переводе с идиша.

Роза никогда никого так не любила – ни до этого, ни после.

А потом в Розиной жизни появился третий, и последний из послевоенных, послеальбертовых мужей, или четвертый, если считать Линкольна. Это был муж, которого привела Мирьям. Розе выпала судьба главы рода – это она понимала. Разведенная мать единственной дочери, подарившая ей детство без отца, – такая мать была обречена вступить в своего рода “брак” с зятем, когда дочь наконец отважится привести в дом собственного мужчину. Она не могла просто одобрить, а затем молча терпеть этого зятя – нет, он должен был тайно жениться на матери своей жены – заняв место в душе обеих. Не потому, что этого желала мать (хотя и могла), а потому, что этого требовала дочь – в бессознательном порыве исправить какую-то ошибку. Мать оставалась для нее задачей, которую необходимо было решить. Твой муж сбежал от тебя, Роза, но теперь я все исправлю. Мой уже не убежит. Так что перестань водить домой мороженщиков или бесить соседей Дугласом. Это был как бы завершающий штрих. Неудачная попытка матери создать семью как бы заглаживалась и прощалась. Я привела тебе своего, Роза.

Итак, ее поставили перед уже свершившимся фактом. Мирьям ни разу не привела своего ирландского певца к ней на “смотрины”, ни разу не показала просто как своего “кавалера”, которого еще можно отвергнуть. Перед первым визитом Томми Гогана Мирьям сообщила Розе, что та должна накрыть ужин, потому что к ним придет особый гость, – и Роза, словно загипнотизированная, подчинилась чужому сценарию и принялась готовить ужин и накрывать на стол. Нелепое приказание было исполнено беспрекословно. Она вдруг занялась выбором платья и собственным внешним видом, вычернила седину на висках (что научилась делать лишь недавно). Мирьям пришла одна – за полчаса до прихода гостя. А когда они вместе курили на кухонном крыльце (так внезапно обе наконец-то признались друг другу в том, что тайком курят!), Мирьям лишила Розу даже тени надежды, что та может хоть как-то повлиять на исход сегодняшней встречи.

– Мама, я встретила мужчину, за которого собираюсь замуж.

– Понимаю.

Роза увидела в этих словах девиз, увидела горделиво выставленное знамя. Из-за этих слов лучше было не затевать ссору. Тон, которым Мирьям их произнесла – будто выжгла, – говорил о дерзости, замаскированной под ликование, и оставался единственный вопрос: что еще остается Розе, кроме как упасть в обморок, как только мужчина, вписанный в уравнение, переступит порог?

– Еще не понимаешь. Но скоро поймешь – когда он придет.

Будь счастлива за меня, безгранично счастлива, – приказывал ей победный голос Мирьям. И смотри не спи больше ни с кем!

До его прихода Мирьям решила расставить точки над i. Роза очень обрадуется, заявила ей дочь, когда увидит, что Томми Гоган – не какой-нибудь немытый битник. Он хоть и фолк-музыкант, но совсем не похож на тех неоперившихся юнцов из студенческих общежитий, на которых Роза обычно изливала столько презрения всякий раз, когда видела компанию приятелей Мирьям с Макдугал-стрит. Нет, он настоящий, честный и серьезный протестный певец, и скоро у него даже выйдет своя запись. Договор о записи вот-вот будет заключен, пообещала Мирьям. Активист с гитарой – так назвала его Мирьям, и ее призывный тон сразу придал форму той незримой надежде, которую ощущали и мать, и дочь: а именно, что Мирьям найдет какой-то способ вдохнуть жизнь в давние Розины порывы, воскресить их и извлечь из саркофага, где упокоились идеалы социалистов. И когда обе, мать и дочь, потушили сигареты и заново накрасили губы, Роза была уже податливой, как воск, и не сказала ни слова протеста против протестного певца.

Почему бы просто не порадоваться за Мирьям?

На самом деле фолк-певец – не важно, из компании немытых или из подготовительной школы, – был для Розы далеко не худшим вариантом. После поездки Мирьям в Германию (о которой она наотрез отказалась рассказывать хоть что-нибудь – даже совсем коротко) Роза в глубине души боялась, уж не заключила ли дочь какой-нибудь безумный союз с историей своего отца, не затянет ли скоро ее по ту сторону “железного занавеса” души.

После отъезда Альберта Роза еще много лет продолжала водить Мирьям к ее бабушке, Альме. Ей хотелось, чтобы девочка больше знала о своей родне, но даже в голову не приходило, что Мирьям “отблагодарит” ее за такую заботу мечтами о мейсенском фарфоре, марципанах “Нидереггер”, роялях и разговорах о политике за рюмками бренди.

Германия! Упаси боже, чтобы она отняла у обкраденного века Розы еще одну ценность.

Нет, фолк-певец-ирландец – это не самый плохой вариант, Роза опасалась худшего. Значит, муж Мирьям не будет евреем – ну, тут удивляться нечему. С тех пор как Мирьям окончила курс ассимиляции при Химмельфарбовском коллед же, она только и водилась с необрезанными, будто выполняя особую программу отречения от корней. Роза наблюдала, как Мирьям отмахивалась от просьб, с которыми подступались к ней кузины со стороны Ангрушей – дочери Розиных сестер. Все они в свое время благополучно повыходили замуж за зубных врачей, адвокатов и торговцев бриллиантами – и теперь нашептывали Мирьям, что пора бы и ей последовать их примеру. Мирьям же только поднимала их на смех. А еще Мирьям встречала насмешками просьбы кузена Ленни помнить о своем происхождении и, даже готовясь к мировой революции, не забывать о Земле Обетованной. Тут уж Розе не на что было оглядываться – благодарить она могла только саму себя. Итак, Розины сестры лишатся возможности позлорадствовать, что Мирьям, невзирая на все Розино безбожие, все-таки подыскала себе еврея. Злорадствовать они будут по другому поводу: дескать, Роза пожинает плоды собственного труда – и пусть еще радуется, что Мирьям не притащила домой какого-нибудь “шварце” (черныша)! Так что никакой катастрофы не произошло. Наоборот, это можно считать удачей.

Пришел Томми Гоган и поцеловал Розе руку. Под джинсовым пиджаком у него был галстук, а еще, войдя, он не забыл снять кепку. В его выговоре слышалась легкая картавость – может быть, даже притворная – и все-таки это нисколько не напоминало тот расхлябанный, бандитский язык, который так привычно звучал в уличных стычках между ирландскими родителями в Куинсе. Под кепкой обнаружились рыжевато-соломенные волосы, расчесанные и не так давно подстриженные. Томми провел по ним пальцами, чтобы распрямить придавленные кепкой пряди: очень мило – значит, ему хотелось предстать перед будущей тещей в лучшем виде.